Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Александр Борщаговский
Борщаговский Александр Михайлович (1 (14) октября 1913, Белая Церковь — 4 мая 2006, Москва) — писатель, драматург, театровед, публицист.
В 1935 году окончил Киевский театральный институт, а в 1940 году — аспирантуру при институте.
Фронтовик. Участвовал в обороне Сталинграда. Был награжден орденом Отечественной войны II степени, медалями.
В послевоенное время работал заместителем редактора газеты «Радянське мистецтво», заведовал литературной частью киевских театров имени Ивана Франко и имени Леси Украинки, в 1945—1946 гг. был также начальником сценарного отдела Киевской киностудии художественных фильмов.
Впоследствии переехал в Москву, где заведовал литературной частью Театра Советской армии, сотрудничал с «Мосфильмом».
В 1949 году стал одним из «персонажей» разносной статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» в газете «Правда», с которой в СССР началась кампания против «безродных космополитов». Был исключен из партии и на некоторое время лишен работы.
В дальнейшем занимался литературной деятельностью.
Наибольшую известность принесла Борщаговскому повесть «Три тополя на Шаболовке», переработанная им затем в сценарий для знаменитого фильма «Три тополя на Плющихе».
Во времена «перестройки» выступал с разоблачением произвола сталинской эпохи в сфере театра и драматургии.
Произведения:
- «Русский флаг» (1953);
- «Пропали без вести» (1955);
- «Седая чайка» (1958);
- повесть «Тревожные облака» (1959; дважды экранизирована: «Третий тайм» (1962), «Матч» (2012);
- «Остров всех надежд» (1962);
- «Млечный путь» (1970);
- «Где поселится кузнец» (1976);
- сборник рассказов «Не чужие» (1978);
- «Сечень» (1978);
- пьеса «Дамский портной» (1980, экранизирована);
- «Была печаль» (1983);
- «Портрет по памяти» (1984);
- «Восстань из тьмы» (1987);
- «Записки баловня судьбы» (1991);
- «Обвиняется кровь» (1994);
- «Пустотелый монолит» (1997);
- «Уходящие острова» (2005) и др.
В 1991 г. были изданы воспоминания «Записки баловня судьбы».
Однажды в “Знамени”...
В послевоенном Киеве под гостиницы приспособили несколько старых многоэтажек. “Континенталь”, как и весь Крещатик, еще лежал в руинах. Встретив солнечным утром московский поезд с моими друзьями, — Константином Симоновым и Василием Коротеевым, — я, тогда еще киевский житель, привел их в гостиницу на Владимирской улице, неподалеку от Софийского собора.
Не успев удобно расположиться, Симонов погрузился в чтение какого-то журнала. Напряженным жестом руки он требовал от нас тишины и порядка; мы с Коротеевым отошли к большому, в полстены окну, выходившему к трамвайной линии.
— Чего там Костя вычитал? — спросил я негромко.
— Рoман! Скоро он совсем потеряет покой: под рoманы много места требуется, это тебе не пара-другая стишат к Октябрю или Первомаю. Вчера мы на поезд чуть не опоздали: Костя добывал восьмое “Знамя”.
— Журнал “Знамя”? — переспросил я, не оговорился ли Василий. Я знал, что с будущего, 1947 года Симонов уходит редактором в “Новый мир”; именно в этой связи он и назначил мне встречу в Киеве.
— “Знамя”, — повторил Коротеев. — Там начали печатать книгу здешнего писателя. Капитана. Сталинградца. На Сталинграде нынче все свихнулись.
— Писатель неизвестный или с именем? — спросил я.
Коротеев рассмеялся и виновато прикрыл рот ладонью.
— С именем у него полный порядок: “Знамя” обскакало всех конкурентов. Он — Некрасов! Виктор Некрасов.
— Виктор Платонович?
— Отчества не знаю: его еще не рукоположили в писатели.
Я подумал, что речь зашла о моем друге — Викторе Платоновиче Некрасове. После второго ранения, демобилизовавшись, он принял мое предложение, поступил в республиканскую газету “Радянське мыстецтво” заведующим отделом искусства. Я был заместителем редактора, главным же числился преподаватель актерского мастерства Иван Иванович Чабаненко, полностью препоручивший нам с Виктором газету. Атмосфера в редакции была дружеская и непринужденная: не упомню, что бы меня величали в нашем крохотном коллективе, для сотрудников я был Александром, Сашей, Шурой, а Некрасов был тогда для всех нас еще даже не Виктором, а Викой.
Чудным покажется, что наш Вика с мая 1945 года и почти весь 1946-й нес легкий, невесомый груз общественной обязанности секретаря парторганизации: невесомый в силу того, что партийной группы практически в редакции не было, в “правление” Некрасова не состоялось ни одного партсобрания с речами и резолюциями. Странное, молчаливое было это “вече”!
Случалось, Некрасов исчезал на несколько дней, а объявившись, виновато отговаривался простудой или нездоровьем матери, нашей общей любимицы Зинаиды Николаевны. Однажды, слишком уж задержавшись в командировке, он по возвращении признался, что полон надежд, ждет важных житейских перемен.
— Все, Шура! Все! Я скоро буду самым примерным журналистом земли русской!..
Винясь, он признался, что давно пишет непонятную по жанру, довольно большую книгу, книгу о войне, о том, что не дает ему покоя, конечно же, книгу о Сталинграде, что он, известный бездельник, кейфует на днепровском пляже... Всяко бывает: доработавшись до ручки, он и правда сбегает на пляж, но рукописи это никак не мешает.
Я слушал и старался представить себе каторжный труд писателя, особенно прозаика, сотни и сотни исписанных страниц, вслушивался в то, как рядом с тобой зреет что-то значительное, завершенное, рассчитанное на долгую жизнь. Я понимал, как распорядиться пьесой, написанной кем-то другим, как профессионально прочесть киносценарий, умел отличить живую, умную статью или эссе от критической болтовни, но как разгадать тайны и механизмы романа — я еще не знал.
По-видимому, Симонов понимал меня лучше, чем я сам себя, и упрямо настаивал на моем переезде в Москву.
Симонов уже дочитывал последние абзацы в восьмом “Знамени” 1946 года, и все пришло в движение. Он сгреб журнал, который, как выяснилось, буквально увел накануне из редакции. К этому времени я понял, как он умеет радоваться чужому успеху, как щедро отдает время пишущим друзьям и незнакомцам тоже. Правда, круг моих интересов замыкался на театре, о прозе Симонов заговаривал со мною редко. Ссылаясь на эту мою ограниченность, я долго не давал согласия на вхождение в редколлегию “Нового мира”. Пожалуй, я трусил, робел, зная от Константина Михайловича, что уже дали согласие войти в редколлегию Шолохов, Федин, Катаев, Кирсанов и еще кое-кто из именитых, с кем заседать мне будет чертовски неловко.
— Ничего, — уверял меня Симонов. — Справитесь. Займетесь тем, что вам ближе. Займетесь книгами республик: вы читаете по-болгарски, украинский язык — ваш второй родной. Бездельничать мы вам не позволим... — Он уже зажегся новой идеей. — Вы наверняка знаете и украинских авторов; о Викторе Некрасове знаете?
— Он мой друг. Архитектор, театрал: актер и режиссер. Дружит с прекрасным режиссером — Чужим. Он мой сотрудник, в газете ведает отделом искусства...
— Пишет прозу, да? Военные рассказы? — допытывался Симонов. — Давно печатается?
— Пишет что-то большое: знаю, что о войне, что его рукописью заинтересовались москвичи...
— Что ты привязался к человеку?! — воскликнул Коротеев. — Завез в Киев, не накормил, чаем не напоил и мотаешь душу. Этот Некрасов уже не твой, он уже запродался “Знамени”, тебе его не видать.
— Вот так — полки и батальоны несут потери без единого выстрела! — Симонов отнял руку от журнала. — Первые потери на чужой земле. — Но он не отставал от меня, требуя, что бы мы познакомились с Некрасовым: прочитанные полромана отняли покой, держали его цепко.
Я дозвонился до Виктора на Кузнечной улице. Узнав, что в Киеве уже оказался восьмой номер, которого ни он, ни мама, Зинаида Николаевна, еще и в руках не держали, Вика ринулся к нам. Нельзя было даже предположить, что с такой быстротой можно добраться через центр Киева — от Красноармейской, от Университета и бульвара Шевченко, от Оперного театра, по Владимирской, мимо обрушенной Прорезной улице, — до гостиницы.
Виктор взлетел на наш этаж взволнованный, кажется, не слыша вопросов Симонова, не проявляя к гостю никакого интереса, словно со свету хищно подкрадываясь к лежащему на столе номеру “Знамени”. Он выслушивал похвалы московской знаменитости, переступая с ноги на ногу, в свежевыкрашенных чернилами тапочках, в футболке и коротких обуженных книзу брючках. Заполучив “Знамя”, он впал в такой раж, будто журнал у него тотчас же отнимут, журнал был, только что он был тут, рядом, был у него в руках, но кто этому поверит?!
— Мама ждет! — воскликнул он взволнованно. — Не могла же она поспеть за мной. Мама дома. Она ждет, надо показать... Можно? Я верну, сразу верну.
— Оставьте журнал себе! — только и успел крикнуть ему вдогонку Симонов. — Журнал ваш! — Он радовался, как дорогому подарку самому себе. — Видали?! Хорош гусь! Мама! Мама! Мама-то у всех есть, а сыночка с превосходным романом — поди поищи! Я хотел сказать ему, что первая половина романа от-лич-на-я, если вторая не хуже, то это будет лучшая книга о нашей войне. Поверьте мне. Хотел поговорить.
— Еще вы наговоритесь, успеете, — заметил скептик Коротеев. — Хорошие новости не опаздывают, если они и правда хорошие.
В 1954 году в “Знамени” была напечатана моя первая вещь: “Пропали без вести”. Тихоокеанская повесть, родившаяся после долгой поездки по Камчатке и Курилам. Готовилась к публикации и другая рукопись — о футбольном матче в оккупированном гитлеровцами Киеве — “Тревожные облака”. Этой книге не суждено было появиться в “Знамени”. Редактор Вадим Кожевников потребовал внести всего лишь одну поправку: пусть футболисты, решил и приказал он, проведут все время в концлагере, а зрителей матча, соответственно, должно быть совсем немного. Идет война и горожанам не до футбола...
Трудно было понять, как могла родиться такая странная мысль. Кожевников, уединившись со мной в своем кабинете, просветил меня: вы, сказал он, сами назвали город — Киев, а киевское подполье было подчинено Хрущеву, никто не знает, как поступит этот сумасброд, будет ли ему угодно акцентировать на этом. Замкнув сюжет на лагере, мы избегнем многих неприятностей...
Я отказался от такой хирургии. Редактор напомнил мне, что большую часть гонорара мне уже выплатили, следовательно — они хозяева рукописи. Я бросился в сберкассу, к жалким остаткам моих знаменских гонораров, а оттуда в бухгалтерию “Правды”.
У этой не слишком сильной моей повести была удивительная судьба: полнометражные фильмы в Будапеште, на “Мосфильме” и в США, и переводы на 14 языков.
И только спустя сорок лет в “Знамени” вышла другая моя, небольшая мемуарная вещь — “Зрители дешевого райка”.
Маячит ли что-нибудь впереди?
Не знаю.