Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Вячеслав Кондратьев
Кондратьев Вячеслав Леонидович (30 октября 1920, Полтава — 24 сентября 1993, Москва) — писатель. Лауреат премий журнала «Дружба народов» (1979), Московского комсомола (1980), «Литературной газеты» (1989).
В 1922 году семья переехала в Москву.
С первого курса Московского архитектурного института в 1939 году был призван в армию. Проходил службу в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке.
В декабре 1941 года направлен на фронт. В 1942 году 132-я стрелковая бригада, в составе которой воевал Кондратьев, вела тяжёлые бои под Ржевом. Во время них получил первое ранение, был награждён медалью «За отвагу». После отпуска, полученного по ранению, воевал в железнодорожных войсках. Был повторно и тяжело ранен. В госпитале пробыл на излечении полгода, комиссован с инвалидностью; младший лейтенант.
В 1958 году окончил Московский заочный полиграфический институт. Продолжительное время работал художником-оформителем.
Первое произведение Кондратьева — повесть «Сашка» — появилось в журнале «Дружба народов» в 1979 году и сразу получило высокую оценку критики и признание читателей. Вдохновленный успехом, публикует следующие произведения: «Отпуск по ранению» (1981), «Встречи на Сретенке» (1983), пьесу «Бои имели местное значение» (1984).
В 1985 году публикует цикл военных рассказов, позже вошедших в книги «На поле Овсянниковском» и «Селижаровский тракт». В 1988 году выходит роман «Красные ворота». Последнее произведение — повесть «Этот сорок восьмой...» — было напечатано в журнале «Юность» в 1990 году.
Состоял в Союзе писателей СССР (1980), избирался членом правления (1986—1991), сопредседателем (в 1993); был членом Русского ПЕН-центра, с мая 1993 года президентом АО «Дом Ростовых».
Тяжелая болезнь привела к трагическому исходу — писатель покончил с собой 24 сентября 1993 года.
Возвращение
«О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)». — К. : Український письменник, 1992. — C. 160—168
«Здравствуй, лейтенант Володька! Только что с тобой расстался и уже соскучился... И вообще очень мне не хватает тебя здесь. Появись ты сейчас, пошли бы — нет, не пошли бы в мое излюбленное кафе, где я встречаюсь обычно с москвичами, ленинградцами и киевлянами, а купили бы поллитровку (очевидно, «Выборовой»), а пошли бы раздавливать ее ко мне, благо жена на две недоли уехала и не будет этого обязательного: «Ах, что же ты не предупредил? Чем же закусывать будете? Кроме колбасы, у меня ничего нет...» — и побежит гладить скатерть.
Нет, мы с тобой просто на клеенке и закусь — какие-то там сардинки, колбасу и сыр прихватим вместе с пол-литрой. И выпьем по первой — ты знаешь за что! — за ребят там... и сразу же по второй, и только потом закурим (о, это спасительное, оттягивающее поминутное свертывание цигарки...). Закурим, если ты не привык к «Голуас» (я полюбил с первого же дня), могу предложить беломорину, семилетней, правда, давности — уезжая, я велел прислать мой «Беломор», и вот с тех нор и сохнет на полке.
Что же для начала разговора могу сказать тебе? Прошлялся я с тобой все эти сорок дней по Москве и смеялся твоим, увы, не частым смехом, и плакал твоими слезами... Многое ты во мне расшевелил. И солдатское тебе спасибо за это. И за то, что в собственную часть вернулся. Я в конце 43-го тоже в свою дивизию вернулся (правда, не в полк, а в саперный батальон, но тот самый, сталинградский, где много друзей было). А отпуск по ранению у меня был короче твоего — всего 10 дней. И из своего бакинского госпиталя я попал не в столичную «благоденствующую» Москву, а в Киев с проторенными в сугробах тропинками на разрушенном Крещатике, но мать застал живой и все 10 дней мучительно боролся с собой, чтобы не матюкнуть при ней... Ну, давай еще по одной...
И «Сашку», и «Знаменательную дату», само собой разумеется, прочел залпом. И сидя потом в кафе на бульваре Сен-Жермен и разглядывая проходящих красавиц и парней с сережками в ушах, все злился на вас — тебя, и Сашку, и Димку,— что шляетесь там по всяким пивным барам и не приходит вам в голову, что собутыльник-то ваш ждет вас, а вас все нет и нет... И вообще-то фронтовиков здесь совсем нет, один только на все наше кодло (кроме профессоров в университете), да и тот из политработников...
Ну, ладно. Точка. Еще раз спасибо! Без дураков. И впредь держать так. Жму руку. В.».
Вот такое письмо я получил от Виктора Платоновича в марте 82-го года. Боюсь, что, начав с этого письма, мне трудно будет сказать что-то более значимое об авторе «Окопов», потому что в нем, по-моему, Виктор Некрасов сказал очень много и о себе, и о своей нерадостной жизни в Париже. Но все же попробую...
Получив это письмо, не знал я и не ведал, что через год мне посчастливится встретиться с ним в Париже и он будет водить меня по милым парижским улочкам, встречать меня вечерами в условленном месте, довольно отдаленном от нашей гостиницы, чтобы, не дай, Бог, не увидел кто-нибудь из наших письменников нас вместе и «не заложил», сведет меня в магазин русской книги, где купит мне за свои деньги Булгакова и Высоцкого, свезет меня на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где постоим мы в молчании у могил И. Бунина и А. Галича, что будем сидеть в кафе, правда, не в его любимом, на бульваре Сен-Жермеи, а в другом, и будем пить, только не «Выборову», а обыкновенный кофе, и что подарит он мне перед отъездом кучу всяких хозяйственных мелочей, таких, каких нет в Москве и какие я сроду не догадался бы приобрести. Да, не знал...
Но письмо принесло огромную радость: любимый мною писатель прочел некоторые мои произведения, и они ему понравились. А я ведь мечтал, когда писал «Сашку», показать эту повесть Виктору Платоновичу, однако к тому времени, как я ее закончил, Виктора Некрасова выгнали из России. Да, именно, выгнали! Изгнали из отечества большого писателя, подлинного русского интеллигента, теперь можно сказать, что и русского дворянина, всеми корнями связанного с русской землей. Изгнали солдата, честно и храбро провоевавшего в самые тяжелые годы и в самом трудном месте — в Сталинграде и написавшего самую лучшую, по-настоящему патриотическую книгу о войне.
У Виктора Некрасова есть небольшое эссе — «Кому это нужно?», где он с горечью и обидой вопрошает: за что же его вынудили уехать из родного города и кому это было нужно? «Стране, государству, народу?» Да никому из названного писателем! Нужно это было абсурдной системе, при которой каждый самостоятельно мыслящий человек, кем бы он ни был, хоть гением,— безжалостно выталкивался из общества, из страны, потому что эта могучая машина подавления боялась любой неординарной личности, прекрасно сознавая, что эта личность понимает всю кухню этой системы и ясно видит, что представляет из себя каждый из составляющих ее. А потому — неизвестных сажала в лагеря, а известных изгоняла из страны...
Вот и не смог я показать «Сашку» Виктору Платоновичу, не смог поначалу и послать ему журнал, где был опубликован «Сашка». Не знал адреса, да и не уверен был, что повесть дойдет... В. Некрасову «Сашка» попался па глаза случайно, через людей дошло до меня, что хочет он познакомиться и с другими моими вещами, вот тут-то я и послал ему «Отпуск по ранению» и «Встречи на Сретенке»...
Кое-какие высказывания В. Некрасова о «Сашке» я слыхал по радио, кое о чем рассказывали люди, но письмо, которое я привел, было для меня первым словом писателя, обращенным уже ко мне. Не надо только удивляться, что назвал он меня не настоящим именем, а именем героя повести, что не подписал письмо полностью, а ограничился одним «В». Все это доморощенная конспирация, Виктор Платонович всегда очень тревожился, что общение с ним может принести кому-либо какие-то неприятности. Сейчас это кажется уже странным, но тогда казалось нормальным и неизбежным. Чудно мы жили... И страшновато. И неужто прошло всего-то шесть лет с того времени?..
А заочное знакомство с В. Некрасовым произошло в 46-м году, когда попались мне номера «Знамени», где был опубликован роман «Сталинград», в дальнейшем переименованный автором по совету литначальников в «В окопах Сталинграда», потому что, дескать, нельзя локальный роман назвать таким «всеобъемлющим» названием, как «Сталинград». Прочел я этот роман взахлеб, потому что долго ждал, когда кто-нибудь напишет наконец-то настоящую правду о войне, о войне, которая жила во всех нас, мучала, снилась ночами... Не у всех зажили еще к тому времени не только раны душевные, но и физические, еще многие из нас ходили в поликлиники на перевязки, многие лежали в госпиталях, еще у многих не извлекли пули и осколки из посеченных ранами тел, еще гремели в московских пивных тосты за Победу и Верховного, еще рассказывали друг другу бывшие вояки фронтовые байки, всякие там удивительные случаи, которыми изобиловала война, а рефреном всех этих разговоров было одно: не напишут никогда о войне правду, потому что правда эта так горька и страшна и вообще ни к чему: кто не был, тот побудет, кто был, тот не забудет...
И вот появилась все-таки такая книга!
Помню, «На западном фронте без перемен» Э.-М. Ремарка я перечел в 42-м году, вернувшись в Москву после боев подо Ржевом, и читал всю ночь, бормоча про себя, что и у нас так было, ну точно так... И тогда подумал, что о войне писать нужно только т а к. Но кто так напишет? Но случилось чудо, всего через год после окончания войны никому не известный автор написал и... опубликовал книгу,— что тоже являлось чудом,— написанную с той же беспощадной правдой. И эта книга лежала у меня на столе! Я радовался и за неизвестного автора, и за всех нас, фронтовиков, что такая книга родилась и наша невпроворотная окопная жизнь нашла свое отражение, что все же останется в истории и в литературе правда о войне...
Впервые Виктора Платоновича я увидел на похоронах А. Твардовского. За кордоном милиции, окружившей Новодевичье кладбище, стоял В. Некрасов и уговаривал милиционеров пропустить какого-то писателя, забывшего свой писательский билет, но не уговорил — писателя так и не пустили на похороны великого поэта. Я находился рядом и, конечно, тоже не смог пробиться через кордон, тем более, у меня-то тогда никакого писательского билета не было, по я глядел на Некрасова, надеясь, что, быть может, когда-нибудь мне удастся познакомиться с ним, поговорить и передать ему то, что чувствовал и переживал, читая и перечитывая его «Окопы...».
...И вот май 83-го года... Счастливым случаем я нахожусь в Париже, в одной из пригородных гостиниц, где нас поселили по пути в город с аэродрома. Я уже запасся в Москве телефоном Виктора Платоновича и сразу же, как вошел в номер, набрал его телефон... Трубку взяла его жена Галина Викторовна, я попросил позвать Виктора Платоновича, услышал его знакомый мне уже по передаче на радио голос. «Добрый вечер, Виктор Платонович, это говорит Кондратьев»,— сказал я, волнуясь. «Кондратьев?.. — после небольшой заминки спросил он удивленно. — Вы откуда звоните?» — «Из Парижа»,— ответил я и... тут... Тут уже — солдатское, радостное и... увы, непечатное...
Мы договорились о встрече, и вечером следующего дня он ждал меня у дальнего от нашей гостиницы «Гарнье» входа в метро. Он был в ковбойке, кожаной куртке и джинсах — подвижный, изящный... Мы обнялись, и после этого Виктор Платонович сразу же увел меня подальше от гостиницы. «Еще увидит кто из ваших нас вместе, и не видать вам тогда ни Рима, ни Парижа»,— сказал он с улыбкой, но чувствовалась в его словах горечь — изгой, изгнанник, общение с которым может чем-то грозить... Гнусно, позорно, что два русских писателя должны встречаться как бы тайком, как бы незаконно, и от этого нам какое-то время было очень неловко, даже не сразу наладился разговор.
Первым делом я поблагодарил его за письмо, сказав, чем оно для меня явилось, Виктор Платонович небрежно отмахнулся от моих благодарностей и начал говорить о том, что самый для него тяжелый день в его парижской жизни — это день 9-го мая, День Победы, как бродит он в этот день по Парижу в бессмысленной надежде найти хоть одного бывшего фронтовика, с которым можно было бы чокнуться в честь праздника и поговорить, вспомнить войну. «Хоть какого-нибудь захудалого обозника», — усмехнулся он. Но никто ему, разумеется, до сих пор не повстречался, и в этот день приходилось ему забираться в какое-нибудь кафе и встречать этот праздник в одиночестве.
Я сказал, что и в Москве этот день не очень-то радостен для настоящих фронтовиков, потому что и там не удается встретиться с теми, с кем бы хотелось, что я доселе не могу разыскать своих ржевских однополчан, а потому тоже встречаю этот праздник либо один, либо не с теми, которые мне нужны. Я сказал об этом просто так, не с целью его утешить, сказал правду, но Виктор Платонович быстро спросил, неужто так и не довелось никого разыскать из тех, с кем воевал подо Ржевом? «Наверно, никого не осталось»,— ответил я... И тут же Виктор Платонович стал рассказывать мне о Валеге, с которым ему все же удалось встретиться после долгих лет...
Да, война еще очень крепко сидела в душе Некрасова. Не ушла она и от меня, а потому наш разговор еще долго шел о ней, такой тяжелой, кровавой, но незабываемой... Затем он спросил, член ли я партии, я ответил, что нет.
Он усмехнулся и покачал головой: «Как это вам удалось на фронте от этого отвертеться? А я вот вступил... И вполне искренно. Ведь война как-то «списала» и коллективизацию, и тридцать седьмой... Во всяком случае, я тогда так думал»,— добавил он.
После войны минувшей Виктор Платонович заговорил о войне нынешней, афганской, заговорил горячо, возмущенно и нашел, конечно, во мне единомышленника... В 83-м чуть-чуть уже намечались ростки будущих перемен, хотя бы в том, что нам, туристам, разрешалось в свободные от «мероприятий» часы самостоятельно бродить по Парижу, и я выразил надежду, что, как мне кажется, какие-то перемены в нашем обществе должны быть. «Дай-то, Бог...— вздохнул Виктор Платонович, а потом продолжил: — Знаете, я не по березкам скучаю, березки и тут есть. Скучаю но общению, по друзьям. Правда, я и тут встречаюсь часто и с москвичами, и с киевлянами, и с ленинградцами, спасибо им за это, что звонят по приезде, но все же хочется на родину, хоть туристом, хоть на недельку. Но я не получил еще французского гражданства, а потому не могу и туристом...»
После этого Виктор Платонович рассказал мне содержание своей новой повести «Если бы да кабы в саду выросли грибы...», а в последнюю встречу вспомнил о ней и стал сожалеть, почему не дал мне ее прочесть, она же коротенькая, всего сто страничек. Я уже не помню, но, наверно, я не догадался в то время, когда он мне о ней рассказывал, попросить эту повесть почитать. Вообще в наших коротких встречах мы что-то упускали важное, потому что происходили они урывками, в вечерние часы... Только в один день мы, туристы, были освобождены после обеда, вот тогда-то и смог Виктор Платонович свозить меня на русское кладбище, где нас сфотографировал Виктор Кондырев (пасынок Некрасова) на фоне кладбищенской церквушки. Эту и другие фотографии я получил оказией и думал ли, гадал, что эту фотографию смогу опубликовать через пять лет в «Московских новостях»! Тогда я думал: как хорошо, что у меня в архиве находится эта фотография и что, может быть, когда-нибудь, когда уже нас не будет, извлекут ее на свет Божий. Оказалось по-другому, но только Виктор Платонович до публикации этой фотографии не дожил всего один год.
Вячеслав Кондратьев и Виктор Некрасов у могилы Александра Галича.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, май 1983 г.
Фотография Виктора Кондырева
В день его смерти радиожурналистка Фатима Салказанова, его большой друг, принесла ему «Московские новости», где мне впервые удалось сказать несколько слов о Викторе Некрасове. Была в этом интервью и цитата из стихотворения А. Галича: «Сколько раз мы молчали по-разному, но не против, конечно, а за...», но имя поэта меня попросили убрать, и когда Некрасов стал говорить обо мне что-то хорошее, Фатима резко возразила, вполне резонно: «Ну что же он в таком случае Галича цитирует, а имя его назвать не посмел?» На это Некрасов сказал так: «Я уверен, что имя Галича вычеркнули в редакции газеты. Наверно, решили, что два таких имени, как Некрасов и Галич, для одной советской статьи многовато».
О, как знал Виктор Платонович наши нравы! Точно это же самое сказал Фалин главному редактору по телефону, это случилось при мне,— в одной статье два имени эмигрантов многовато... Когда же Ф. Салказанова прочла ему то место из интервью, где я высказывался за то, что обязательно надо переиздать у нас повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда», Виктор Платонович заметил: «До чего же быстро там все меняется, до сих пор они переиздавали и говорили, что нужно переиздать, только книги тех эмигрантов, кто давно умер, а теперь им разрешают говорить это о книгах живых людей». Увы, но попади мое интервью именно в тот номер, а хотя бы в следующий, Виктор Платонович не увидел бы эту газету и ничего бы не смог сказать, потому что вечером этого дня он... умер...
Но то, что она дошла до него, живого, явилось для меня хоть каким-то небольшим утешением, что в последний день его жизни он получил весточку с родины, из которой увидел, что его помнят и любят... Все эти подробности я взял из рассказа Фатимы Салказановой «Последние дни Виктора Некрасова», опубликованного в «Русской мысли» вскоре после кончины Виктора Платоновича.
Полагаю нужным заметить, что некролог, напечатанный в «Московских новостях» 13 сентября 1987 года и подписанный Г. Баклановым, Б. Окуджавой, В. Лакшиным и мною, вызвал резкие критические отзывы в эмигрантской печати. Упрекала меня и Ф. Салказанова, что я подписал его. Возражения, критику и неприятие этого некролога вызвали следующие строки из него: «...Не всегда ждала Виктора Некрасова удача. Написанное в эмиграции даже по чисто художественному счету не идет ни в какое сравнение с тем, что создано на родине. Всесторонняя оценка им написанного — дело будущего». Я тоже не нахожу их справедливыми, здесь сработал стереотип, относящийся ко всем писателям-эмигрантам,— то же самое писали и о Куприне, и о Бунине, и так же несправедливо. Но в тот момент нам, подписавшим некролог, было крайне важно лишь одно — чтобы некролог был опубликован в советской газете и читатели России узнали о смерти большого русского писателя не только от «голосов». Тем более мы уже знали, что «Литгазетой» отвергнут некролог, написанный Василием Быковым, а потому и пришлось пойти па компромисс. Скажу, что и в «МН» публикация прошла с трудом. Сейчас, когда публикуется в «Новом мире» «Архипелаг...» А. Солженицына, вспоминать об этом даже странно, ведь происходило это всего два года тому назад...
Некролог «Умер Виктор Некрасов». Опубликован в газете «Московские новости» № 37 (375), 13 сентября 1987 г.
Прожить бы Виктору Платоновичу еще год, и мы, несомненно, встречали бы его в ЦДЛ, как встречали Коржавина, Копелева и Войновича, но, увы... И бесконечно горько думать, что мечте Виктора Некрасова — побывать на родине — не суждено было осуществиться. Горько не только для меня, но и для всех почитателей таланта автора «Окопов» и вообще для всех советских читателей, которые никогда не забывали его и продолжали любить, несмотря на то, что он был вне России.
В эмиграции Виктором Платоновичем была написана небольшая вещь под названием «Праздник, который всегда и со мной». Я читал ее в одном из кафе на «Пляс Кеннеди», совсем рядом с домом, где жил писатель, и которое он называл своим «утренним кафе», а потому читал не только с каким-то особым чувством причастности к месту, где сиживал автор «Окопов», но и в какой-то мере и с теми чувствами, которыми проникнута эта вещь,— печали и одиночества, потому что слово «праздник» в его названии не соответствовал общему настроению произведения.
Я сидел, пил пиво, закусывая круассаном, и листал страницы... В кафе было все так, как описывал Виктор Некрасов: и ловко орудующий за стойкой хозяин кафе, бывший борец, и несколько маленьких столиков, и бесконечные «мерси, месье», которыми обменивались между собой хозяин и посетители, и мигающие огнями «дьявольские машины», как их назвал Виктор Платонович игровые автоматы... Я читал этот «Праздник, который всегда и со мной», и это было словно бы продолжением нашего разговора 83-го года, в котором он рассказывал мне о Париже, о его достопримечательностях, о его быте, о его людях, по в каждом слове этого воображаемого разговора я ощущал его неизбывную тоску по России. Вот несколько строк из этой вещи: «...Продолжаю пить кофе с круассаном. Чувствую на себе косые взгляды соотечественников. Расселся, мол, в своем парижском кафе, кофеек попивает, да еще с круассаном, а тут не то что круассана не достанешь, а... Вот недавно приехал человек из Рыбинска, рассказывает, что... Тут я начинаю краснеть, живу в Париже в силу сложившихся обстоятельств, и если уж проводить параллель, то житель Рыбинска может в любой момент поехать в Москву, хоть за продуктами, хоть за чем-нибудь другим, а я — нет!..»
|
Вячеслав Кондратьев у могилы
Виктора Некрасова.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, 9 мая 1989 г.
Фотография Виктора Кондырева |
Чувствуете, сколько непроходимой боли и горечи в этом «Вот так-то...». Невозможность возвращения — вот неизбывная боль всей нашей эмиграции — и первой, и второй, и третьей волн,— какое не испытывают эмигранты из других стран, для которых всегда возможно возвращение домой, навсегда ли, на время ли... А для наших — никогда! Даже на день, даже на час... И, описывая праздничный Париж с его сотнями кафе и ресторанов, магазинов, музеев, короче, весь этот «праздник», В. Некрасов никак не может забыть, что живет он здесь не по своей воле, что он и з г н а н н и к, что ему заказана дорога назад, в Россию, в любимые им Киев, Москву, Ленинград... А потому не увидел я «праздника» в душе Виктора Платоновича, хоть и назвал он эту вещь «Праздник, который всегда и со мной...». ...В Париж в этом году я попал 9 мая, в День Победы, который был так мучителен для В. Некрасова, и попросил встречавшего меня на вокзале Виктора Кондырева отвезти меня сразу же на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, чтобы в этот святой для нас обоих день побыть вместе. Я долго стоял у могилы Виктора Платоновича, вспоминая нашу встречу в 83-м, когда мы не успели сказать друг другу всего того, что было нужно, так как встречи происходили урывками, были короткими...
И вдова писателя, и Виктор Кондырев рассказывали мне, как жадно читал В. Некрасов советские газеты и журналы, как радовался тому, что «тронулся лед» в стране, что начались так ожидаемые всеми нами перемены в жизни нашего общества, и как разгоралась в его душе все больше и больше надежда на то, что вот-вот вернутся его книги в Россию, а может, вскоре и он сам сможет пройтись по любимому и родному Крещатику и побывать на могиле своей матери... Увы, не хватило всего двух лет жизни. И как это горько для всех нас. Опоздали мы, опоздала страна, но... не опоздала смерть. И как нестерпимо больно, что мы так и не смогли сказать: «Здравствуйте, Виктор Платонович, с возвращением вас на родину, домой».
Москва, 1989
Вячеслав Кондратьев
Глава из книги Виктора Кондырева
«Всё на свете, кроме шила и гвоздя.
Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове.
Киев — Париж. 1972—87 гг.». —
М. : Астрель, АСТ, 2011. — C. 458—460
Почему ты никак не прочтёшь «Сашку», нельзя же быть таким нелюбопытным, выговаривал Вика, пихая мне в руки «Новый мир». Этот Вячеслав Кондратьев настоящий писатель, без дураков! Вика восторгался безмерно, радостно обзванивал знакомых, прочтите, мол, обязательно! И печально говорил мне, что не будут они читать о войне, никому сейчас это неинтересно.
И вдруг осенью 1983 года выясняется, что Вячеслав Кондратьев в Париже, что можно с ним встретиться, обнять его и расцеловать, если позволит, радостно шутит Вика по телефону.
Конечно, в Париже они начали с кафе, то есть с пива. И с бесконечных разговоров о войне, военной литературе, военных писателях. Вечером, подвыпив, Некрасов горячился: хоть ты мне скажи, Слава, ну почему немцы не взяли Москву? Ведь никакого фронта перед ними не было, протяни руку, сделай шаг, и нам конец, говорил он, тряся собеседника за локоть. А может, ты мне растолкуешь, Слава, почему они упёрлись именно в Сталинград?! В эти развалины, почему бы им не ударить чуть севернее? Или не форсировать Волгу южнее? И как мы там удержались, абсолютно непонятно!
Кондратьев сочувственно выпивал, вздыхал: да, это всё выше понимания, все эти загадки войны...
На второй день, захватив с собой и Милу, чтобы, как говорил Некрасов, облагородить компанию, я повёз их на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Вика упоённо рассказывает о знаменитых кладбищенских постояльцах, тянет Кондратьева между могил.
Наши фронтовики уже не мечутся, гуляют неторопливо, иногда Кондратьев обнимает Некрасова за плечи. Вика вспоминает о Мамаевом кургане после войны, когда он туда приехал в сорок седьмом. С редкими, раскисшими фанерными пирамидками со звёздами, дощечками с неразличимыми уже именами, с размытыми мелкими могилами. Со множеством валяющихся по склону человеческих костей и черепов. С торчащими из-под тонкого слоя земли рваными сапогами, с отгнившими подмётками, с пучками сена внутри, для тепла...
Вояки наши перебивают друг друга, вспоминают. Я томлюсь: Господи, опять о войне...
Пригожая, трогательно расписанная под Билибина церквушка у входа на кладбище. Последний раз они позируют на память на фоне храма, берёзок, неба. Некрасов страшно доволен, что угодил гостю...
— Я на Байковом кладбище чувствую себя как дома! — пошучивал В.П. — Здесь мои женщины, моя братская могила.
Три могилы в Киеве. Нечто вроде высокого пюпитра, с раскрытой книгой на нём — это могила бабушки, Алины Антоновны. Рядом лежат тётя Соня и мама, Зинаида Николаевна. Могилы не слишком ухожены, хотя Некрасов иногда и заскакивал на кладбище. Слегка подвыпив перед посещением, поэтому до уборки руки не доходили. Ограничивался недолгой медитацией и возложением цветов.
За неделю до отъезда, купив возле кладбищенских ворот огромный пук цветов и три банки, Вика расставил цветы и смахнул мелкий мусор с могил. Я наспех прополол руками сорняки.
— Иди, — сказал мне В.П., — погуляй, а я посижу...
Сидел с полчаса, курил.
В воротах он обернулся и пару секунд смотрел на кладбище.
— Вот так вот, Витька! Где бы сейчас я ни был в Киеве, останавливаюсь и смотрю, смотрю, впитываю... Ведь больше никогда я этого не увижу...
В самом начале гласности Кондратьев первый напишет в московской газете, пора, мол, вспомнить о Некрасове и об «Окопах», хватит замалчивать! «Изгнали из отечества большого писателя, — напишет Кондратьев, — подлинно русского интеллигента, теперь можно сказать, что и русского дворянина, всеми корнями связанного с русской землёй».
И рядом будет фотография — они с Некрасовым на фоне сенженевьевской церквушки.
— А кто фотограф-то?! Кто, знаете? — донимал я знакомых парижан.
Я и сейчас горд: ведь это был первый после его эмиграции снимок Некрасова в советской прессе.
В 1989 году мы с Милой пригласили Кондратьева в гости, уже постаревшего, явно уставшего, без удовольствия и одиноко выпивающего. Приехал он, как нарочно, 9 мая, в День Победы. Попросил сразу же отвести его на могилу к Некрасову. Извинился, мол, вёз из Москвы бутылку водки, да не довёз. Что-что, а это у нас во Франции не проблема, утешил его я, сейчас купим, выпьем на могилке, и Вику помянем, и победу отметим...
За день до его отъезда домой мы поехали с Кондратьевым покупать дробовой пистолет, он обязательно хотел себе копию вальтера — на фронте у него был такой. Вальтера мы не нашли, купили что-то другое, внушительных размеров и немалой убойной силы.
— Не беспокойся, Витя! — обнимал он меня за плечи. — Я это элементарно провезу! А в Москве пугач мне очень пригодится, швали всякой у нас развелось, проходу не дают...
Вы, наверное, знаете, что в 1993 году писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев покончил жизнь самоубийством.
|
|
Дарственная надпись Вячеслава Кондратьева
для Виктора Некрасова
на программке творческого вечера в Москве |
Обложка книги Вячеслава Кондратьева «Сороковые»
|
Разворот книги Вячеслава Кондратьева «Сороковые»
с дарственной надписью для Виктора и Милы Кондыревых, 1989