Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Лев Копелев
Копелев (Копелевич) Лев Зиновьевич (Залманович) (9 апреля 1912, Киев — 18 июня 1997, Кёльн) — критик, литературовед (германист), диссидент и правозащитник.
Жена — писательница Раиса Орлова.
В 1933 году поступил в Харьковский университет, а в 1935-м перевёлся в Московский институт иностранных языков (факультет немецкого языка).
В 1941 году записался добровольцем в Красную армию. Благодаря своему знанию немецкого языка служил пропагандистом и переводчиком.
Когда в 1945 году Советская армия вошла в Восточную Пруссию, Копелев был арестован за резко критические отзывы о насилии над германским гражданским населением. Приговорён к десяти годам заключения за пропаганду «буржуазного гуманизма» и за «сочувствие к противнику». В «шарашке» Марфино встретился с Александром Солженицыным, стал прототипом Рубина в его книге «В круге первом».
Освобождён в 1954 году, реабилитирован в 1956-м.
С 1966 года активно участвовал в правозащитном движении. В 1968 году исключён из КПСС и Союза писателей, уволен с работы за подписание протестных писем против преследования диссидентов, а также за критику советского вторжения в Чехословакию. Начал распространять свои книги через самиздат. В 1977 году ему было запрещено преподавать и публиковаться.
В течение многих лет дружил с немецким писателем Генрихом Бёллем.
В 1980 году во время исследовательской поездки в Германию был лишён советского гражданства.
С 1981 года — профессор Вуппертальского университета. Позднее — почётный доктор философии Кёльнского университета.
В 1990 году гражданство СССР было восстановлено.
В Кёльне созданы фонд и музей Льва Копелева.
Первое знакомство
К 75-летию Виктора Некрасова
Статья
Впервые опубликована в журнале «Форум» (Мюнхен) 1986, № 15. Опубликована также в журнале "Время и мы" 1987, № 98.
* * *
Обложка альбома, сделанного Ефимом Эткиндом к 75-летию ВПН.
Фотография Виктора Кондырева
* * *
Весной 1956 года редакция журнала «Иностранная литература» решила напечатать роман Ремарка «Время жить и время умирать». Публикации зарубежных авторов полагалось тогда сопровождать предисловиями или послесловиями именитых советских писателей.
Предисловие к Ремарку попросили написать Виктора Некрасова, которого еще недавно проработчики обвиняли в «ремарковщине». Он колебался: говорил, что читал только два ранних романа — «На западном фронте без перемен» и «Возвращение», готов прочесть и рукопись перевода. Но, ведь, Ремарк написал еще много другого...»
В редакции знали, что я читал все книги Ремарка, которые в библиотеке Иностранной литературы были лишь недавно переведены из «спецхранения» на общедоступные полки. В те месяцы все шире расходились круги, вызванные докладом Хрущева «О культе личности». И, хотя я еще не был реабилитирован, меня попросили обстоятельно пересказать Виктору Платоновичу содержание нескольких романов Ремарка.
Встреча была назначена в ресторане ЦДЛ. Два дня я готовился к ней и шел, основательно робея. «В окопах Сталинграда» я прочитал в тюрьме. Перечитывал несколько раз и твердо убедился: эта книга правдивее, добрее, лучше всего, что написано о войне. И, вот, предстояло познакомиться с автором.
Виктор Платонович сидел за столиком с худощавым юношей и пил водку. Я почтительно представился.
— Садитесь. Этот товарищ камарадо — переводчик, командированный из ЦК. Через час нам нужно давать интервью итальянскому корреспонденту, какой-то не то лево-правокоммунистической, не то левосоциалистической газеты. А пока я буду Вас интервьюировать.
Едва сев, я начал бормотать, что горд и счастлив и что-то про лучшую военную книгу.
— Ладно, ладно, слыхали. А вы на фронте были? Так, так, все ясно. Тогда какого же хрена, товарищ майор, ты говоришь «лучшая военная книга». Ведь ты должен знать, что в ней только часть правды.
— Пусть часть, но ни слова брехни...
— Пожалуй... Но часть правды — тоже брехня. А раз ты фронтовик, то всухую разговаривать не положено. Дорогой камарадо, распорядитесь насчет пол-литра.
Мы пили за погибших товарищей, за то, чтобы, наконец, писать и говорить полную правду...
Я пытался что-то рассказывать о Ремарке.
— Так, значит, эту войну он знает только по газетам, по рассказам... Скажи честно, этот роман «Жить-умирать» сравним с тем, первым, «На западном фронте», или пониже, пожиже будет? Нет, нет, разумеется, я считаю, что нужно публиковать, издавать. Он честный писатель... А как ты считаешь: великий или середняк?.. Не можешь судить? Так какой же ты к хренам собачьим критик?.. Впрочем, наверно, честный критик должен именно так признаваться. А то у нас привыкли ярлыки лепить.
Лекция-рассказ о Ремарке не получалась. К столику то и дело подходили приятели и знакомые Некрасова: одному он подносил чарку, с другим разговаривал сухо, иногда матерно. А я глядел, слушал, хмелел и очень радовался. Особенно радовался тому, что он так похож на свои книги. Я узнавал голос, который слышал, читая «В окопах» и «В родном городе». Приятен был мягкий киевский говор. И уже в первые минуты я ощутил и понял: он открыт настежь, ничего не прячет, говорит именно то, что сейчас думает, именно так, как чувствует. И когда он ругался, это было тоже естественно... всплывали словесные пласты, которые наслаивались в окопах.
Юный переводчик таращился на него влюбленно. Тоже ругнулся. Некрасов цыкнул:
— Не попугайничай. У тебя для таких выражений во рту нет места. Не будь пижоном.
Я пытался уговорить его отложить интервью.
— Разве ты не чувствуешь, что перебрал? Я меньше выпил, а у меня уже уши горячие, и в голове пульсы.
— Не робей, майор. Ты политработником был, только словами стрелял, фрицам ума вкладывал. А мы воевали и трезвыми, и пьяными одинаково. Тебе и на передовой меньше, чем нам, водки доставалось. Меня никаким спиртом не возьмешь. А сейчас я начальник. Едем без никаких!
В такси я стал трезветь от страха. Боялся, что предстоит скандал: международные осложнения, ущерб достоинству советского писателя. А у меня еще и паспорт с «ограничениями», без московской прописки. Переводчик то задремывал, то просыпался очень радостный: «Едем без никаких...». Не мог же я их покинуть; не мог и не хотел. Все страхи были слабее, чем симпатия, любопытство и гордость — помогаю Виктору Некрасову.
В гостинице переводчик позвонил из вестибюля: «Очень ждут, очень радуются».
Итальянец был тоже очень молодой, высокий, тонкий, большеглазый, а жена маленькая, худенькая, кудрявая, совсем девчонка. Они старались говорить по-русски — учились несколько месяцев перед поездкой. Говорили беспомощно, смешно, но очень приятно. Наш переводчик весело лопотал с ними, но переводить забывал. Немецкого они не знали и я стал наскребывать английские и французские слова, по-итальянски знал только песню «Бандьера росса».
Виктор сразу же очень решительно сказал:
— Вы хотите интервьюировать, — очень хорошо. Согласен. Но только сначала спрашивать буду я. Хочу знать, с кем разговариваю.
А что необходимо для хорошей беседы?.. Нас тут пятеро, — значит два пол-литра. Объясни ему, камарадо, по-камарадски, что такое два пол-литра.
И корреспондент, и жена смеялись. Пока переводчик звонил, заказывал водку, мы пытались разговаривать на этаком салатном жаргоне из разноязычных слов, междометий, литературных имен. Они восклицали: «О, Толстой! О, Достоевский! О, Тургенев! О, Чехов! О, Горький!..»
И мы старались не отставать: «О, Данте! О, Петрарка! О, Бокаччо! О, Гольдони!..»
Официант принес водку и весьма скудную закуску — ломтики сыра и белой булки.
Виктор начал с вопроса: «Что знает сеньор камарадо про двадцатый съезд, про доклад Хрущева и что думает про Сталина?»
Журналист ответил многословно, отчаянно жестикулируя и кашляя — поперхнулся водкой, — жена звонким голоском вставляла замечания. Переводчик стал возражать им, забывая переводить.
Все же я понял, что наш собеседник, корреспондент «Аванти» — левый социалист, вообще — противник коммунистов: «они — доктринеры, фанатики, догматики». Но сторонник единого фронта. Он против культа. Сталин делал ошибки, но Хрущев не прав. Его доклад — сенсация, вредная для международного рабочего движения: Сталин — символическая фигура для всех антифашистов. Такая критика Сталина помогает реакции.
После этого начался долгий, оглушительно шумный спор. Приносили еще водку. Я тоже кричал и очень радовался, что мы с Виктором оказались единомышленниками и вдвоем старались объяснить молодым: самое главное — правда и никакое рабочее движение, никакой социализм не могут оправдать лжи и злодейств. А Сталин не только ошибался, но злодействовал и лгал, и сталинский культ вреднее, опаснее любой реакции.
Наш переводчик упился раньше всех и орал громче всех: «Сталин — бандит, фашист!»
Интервью так и не состоялось. Не знаю, удалось ли нам в чем-то убедить наших оппонентов, но помню, что мы очень дружно пили за Россию и за Италию, за Москву, за Рим, за Киев, за Милан, пели «Бандьера росса» и долго прощались, обнимаясь, целуясь, и клялись в дружбе.
...В последующие тридцать лет мы встречались с Виктором Платоновичем в Москве, в Киеве, в Дубултах, в Переделкино. Потом в Париже, в Кельне, в Берлине. Встречались куда реже, и разговаривать удавалось куда меньше, чем я хотел.
Виктор Некрасов, Белла Ахмадулина, Лев Копелев, Переделкино, 1974
Булат и Ольга Окуджава, Виктор Некрасов, Лев Копелев, Ванв, декабрь 1981.
Фотография Виктора Кондырева
За эти годы я прочитал множество хороших и очень хороших книг о войне, написанных отечественными и зарубежными авторами в прозе и в стихах. Но они не потеснили в душе и не затмили в памяти ту, самую первую и навсегда любимую «В окопах Сталинграда», — запечатленную художником правду о войне, которую мы не можем и не хотим забывать, чье горькое дыхание и сегодня живет в нас.
Сорок лет спустя после встречи с этой книгой и через тридцать лет после первого знакомства с Виктором Некрасовым я люблю их сильнее, чем раньше. Такая любовь как хорошее вино — крепчает с годами.