Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Григорий Полянкер
Полянкер Григорий Исаакович (15 февраля 1911, Умань — 22 октября 1997, Киев) — писатель. Член Союза писателей
Украины (с 1934 г.).
В 1935 г. окончил Киевский педагогический институт.
Публиковаться начал с 1930 г. Писал на еврейском и русском языках.
В 1941—1945 гг. — на фронте, публиковался в газете «Эйникайт» («Единство» на идише), выпустил сборники рассказов.
Участник исторического Парада Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года.
Награжден двумя орденами Отечественной войны II ст., орденом Красной Звезды и медалями.
В 1947—1948 гг. — главный редактор альманаха «Дэр Штэрн» («Звезда»).
В 1949 г. репрессирован. С 1949 по 1954 г. находился в заключении в Карлаге (Казахстан). В 1954 г.
освобождён.
С 1956 г. жил в Киеве.
Автор многих повестей и романов, в том числе «Дэр лэрэр фун Мэджибож» («Учитель из Меджибожа»), «Дэр бэкэр фун
Коломэйе» («Булочник из Коломыи»), «Шмае-газлэн» («Шмая-разбойник») и др.
Книги:
На берегу. — К., 1934 (идиш)
Вторая встреча. — К., 1937 (идиш)
Гость в городке. — К., 1938 (идиш)
Дядя Яша. — К., 1940 (идиш)
Шмая-разбойник. — К., 1940 (идиш)
Месть. — Москва, 1943 (идиш)
Золотая долина. — К., 1958 (рус.)
Испытание верности. — К., 1961 (рус.)
Весёлый пассажир: Рассказы и юморескы. — К., 1962 (рус.)
Секрет долголетия. — К., 1963 (идиш)
Булочник из Коломыи. — К., 1967 (идиш)
Встречи и разлуки: Рассказы и юморескы. — К., 1970
Учитель с Меджибожа. — К., 1982 (идиш)
Произведения в 2-х томах. — К., 1986
Было когда-то местечко: Роман. М., 1991
Тяжелые годы // «Советиш геймланд»
Избранные произведения в 2-х томах. — К., 1991 и др.
Григорий Полянкер.
Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук и Владимира
Мельниченко)
О дружбе Виктора Некрасова и Григория Полянкера
Из книги Александра Григорьевича Полянкера, сына писателя, «Перешедший реку» (Памяти Григория Полянкера). —
К. : Адеф-Украина, 2008
Александр Полянкер на презентации книги «Перешедший реку». Киев, 2009
г.
Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко)
Стр. 50—51
<...>
Коктебель это не npocтo географичеекое место в юго-восточной части Крыма на берегу Коктебельского залива между
Феодосией и Кара Дагом. Это явление культурологии, искусства и литературы благодаря ауре, образовавшейся вокруг
дома поэта, художника и философа Максимилиана Александровича Волошина. Сегодня того, старого Коктебеля, который мы
еще застали, наверно, уже нет. В том Коктебеле всегда собирались удивительно интересные люди, которые так же
украшали его, как разнообразные морские камушки на побережье, известные на весь мир. Там бывали Виктор Некрасов, с
легкой руки которого мы стали туда ездить почти каждый год, Самуил Яковлевич Маршак, Виктор Шкловский, Николай
Дубов, Евгений Евтушенко, академик Владимир Иосифович Векслер, "отец" советского синхрофазотрона и многие, многие
др. В "том" Коктебеле домом музеем М.А. Волошина управлял один из инициаторов его создания Владимир Петрович
Купченко, писатель, историк литературы, автор многих книг о М.А. Волошине, знаток и исследователь его
творчества.
Коктебель был идеальным местом для отдыха, сложился даже такой "клан коктебельцев". С годами мы тоже вошли в этот
"клан" и стали, как многие из него еще и "каменщиками", не теми "вольными каменщиками" из ложи, а любителями,
знатоками и собирателями настоящих морских камней — сердоликов, халцедонов, "куриных богов" и т.д. Благодаря
прекрасному парку, среди зелени которого были разбросаны уютные жилые коттеджи, можно было спокойно и уединенно
отдыхать, не участвуя в общих "тусовках". Я уже говорил о легкости с которой отец сходился с людьми, и это лето не
было исключением. Как-то сам собой образовался кружок из старых "каменщиков", интересней которого я даже не могу
себе представить! Это были драматурги А. Арбузов и А. Штейн, обожаемые мной Юрий Трифонов, Фазиль
Искандер, Василий Аксенов и Гриша Поженян. Вергелис туда был не вхож. Я, по своему тогдашнему статусу, да и по
нынешнему, пожалуй, не мог бы рассчитывать на участие в таком изысканном обществе. Но отец всегда таскал меня с
собой, так что я, как "тень отца Гамлета", или как "Межуев-зять", или как "примкнувший к ним Шепилов", был в
центре событий, а они, как люди интеллигентные, держались со мной как с равным.
<...>
Коктебель, счастливый год 1960-х.
17 июня — День рождения Виктора
Некрасова — празднуем на веранде столовой Дома творчества писателей.
Григорий Полянкер, Виктор Некрасов
и др.
Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко)
Коктебель, Дом творчества писателей. 1961.
В Некрасов, Г. Полянкер, В.
Дубова.
Слева Зинаида Николаевна, мама Виктора Платоновича.
Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук
и Владимира Мельниченко)
Стр. 54—59
<...>
Отец подружился с Виктором Платоновичем Некрасовым – как раз к моему возвращению из Одессы вечерние чаепития у
Некрасовых в Пассаже, с Зинаидой Николаевной, мамой Виктора и вездесущей, царящей в доме Ганей, стали
регулярными. Некрасов всегда был честен и даже щепетилен в отношениях. Как–то его пригласил на свой юбилей
писатель Иван Ле (Мойси). Виктор Платонович, узнав одну деталь его биографии, а именно, что он вдохновенно
поставлял информацию о творчестве еврейских писателей в нужное учреждение в смутные времена, конечно, к нему
не пошел — “обидел”. Это была его принципиальная позиция. В этом же ряду стоит еще одна история, когда
Некрасов демонстративно вышел из худсовета Киностудии им. А. Довженко, в котором он состоял, когда
один антисемит завел речь о “чистоте рядов”, что–де люди некоренной национальности не могут передать
многообразие украинской традиции.
У Виктора Некрасова, как у истинного русского интеллигента, был низкий “болевой порог”: он всегда остро ощущал
и переживал чужую боль. В 2006 году Украина торжественно, с размахом отмечала 65–ти летие трагедии в Бабьем
Яру, с участием президентов многих стран, представителями мировой общественности, торжественными заседаниями,
возложением цветов, с прессой и телевидением. Но было время, когда эти два слова — Бабий Яр – вызывали
аллергическую реакцию у властей. Виктор Платонович первым поднял перед обществом вопрос о памятнике жертвам
Бабьего Яра, — вопрос, который как кость в горле стоял у “официоза”. В конце концов, городские доморощенные
“гидростроители”, точно выполняя сталинский тезис “нет человека – нет проблемы “, решили его уничтожить
вообще, соорудив на месте Яра могучую ирригационную систему. Яр залили водой, и там образовалось три унылых
мертвых озера, разделенных намытыми из песка, камней и глины перемычками. Этот “водяной каскад” террасами
спускался на Куреневку к Кирилловской церкви, как в Петродворце, только без Самсона. Ранней весной 1961 году,
первый хороший штормовой ветер эти декоротивные перемычки между озерами разрушил, и вся масса воды, смешанная
со щебнем, песком и глиной, мутная, грязная пульпа двинула на Куреневку, смывая, кроша и уничтожая все на
своем пути...
Такой способ в этот раз выбрала Судьба, чтобы напомнить злым глупцам о неизбежном возмездии за нарушеие
Вечного Покоя!
Когда Яр снова засыпали и решили разбить там спортивный комплекс, Виктор Платонович откликнулся (дословно не
помню, но за смысл ручаюсь): “Какому (дальше следовала нравственная характеристика) могла прийти в голову
мысль, чтобы на месте величайшей трагедии бегали здоровые “лбы” в трусах и резвились с мячом.”
|
Виктор Некрасов перед Капитолием, зданием Конгресса США.
Вашингтон, 1962. Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко)
|
Зная о нашей дружбе с Некрасовым, Саша Парнис, всякий раз приезжая из Москвы в Киев, звонил мне и просил
записать все, что я помню и знаю о Викторе Платоновиче (он неутомимо, по крупицам собирал все, связанное с
Некрасовым). А я, каждый раз обещая, этого не делал. Причин всегда находится изрядно... В 2004 году в
музее М.А. Булгакова в Киеве стараниями друзей В.П. Некрасова, и особенно, тех же Александра
Парниса, Татьяны Рогозовской и Киры Питоевой, устроили потрясающую выставку “Киев–Сталинград–Париж. В жизни и
в письмах”, посвященную Виктору Платоновичу. Естественным продолжением ее было идание книги “Виктор Некрасов:
Возвращение в Дом Турбиных”, любезно и великодушно подаренной мне ее составителем – Татьяной Рогозовской. И
выставка и книга, по–моему, лучший памятник Виктору Некрасову на родине!
В этих записях об отце я частично возвращаю долг...
В своем дневнике, который я урывками вел, обнаружил запись от 03.09.1990 г.:
“В этот день, три года назад, в Париже скончался Виктор Платонович Некрасов. Его похоронили на кладбище
Сен–Женевьев дю Буа, где, по традиции, хоронят великих русских – Ивана Бунина и других. В России какая–то
особая любовь к мертвым... Самым ярким представителям нации – писателям, художникам, ученым, режиссерам —
цвету ее! — понадобилось умереть, чтобы стать любимыми в родной стране. Стоит ли перечислять, начиная с
Александра Сергеевича?”
Из многообразного свинства, которое отечественные держиморды и ветчинные рыла обрушили на своих собственных
сограждан, причем лучших из них, особенно отвратительным и бесстыдным выглядят унизительные обыски, хамские
слежки и, наконец, выдворение из страны Виктора Некрасова — который в течение всей военной кампании проползал
на животе Мамаев Курган, у которого страшный шрам на теле от осколка снаряда, который выжил, находясь на самой
передовой линии Сталинградской битвы, написал хорошую, честную книгу о ней. В свободное от боев время Виктор
Платонович разрабатывал проект памятника, который после Победы (!) следовало бы воздвигнуть на Мамаевом
Кургане, и эти свои предложения и разработки послал в Москву главному архитектору. Это был совсем иной, не
Вучетичский проект... Некрасов знал на Кургане каждый клочок земли, поскольку, будучи полковым инженером,
строил там ходы сообщения, землянки и блиндажи, ставил минные поля, и поскольку у него сохранились все схемы
полей, чертежи и схемы оборонительных укреплений, имена и фамилии бойцов и командиров, он предлагал далекому
московскому архитектору скрупулезно восстановить после войны живую картину обороны Сталинграда. Но где там?
Мог ли быть услышан голос какого то капитана Некрасова? Туда после войны двинул Вучетич со своей ратью и
наваял исполинов таких размеров, которые даже не снились египетским фараонам. Когда летишь в Волгоград и
самолет заходит на посадку, пролетая над Мамаевым Курганом, ловишь себя на мысли, что Родина мать вот–вот
своим мечом пропорет самолету брюхо.
Ах, что там говорить, эти жлобы вышвырнули его, и умер он на чужбине!...
При всей своей известности и популярности, Виктор Платонович в жизни был до чрезвычайности прост и общителен –
каждый, кто хоть раз в жизни с ним встречался, хорошо это знает. Есть много людей, которых уже в ранней
молодости так и подмывает называть по имени и отчеству. Некрасова многие называли “Виктор” или “Вика”, отнюдь
не фамильярничая и не панибратствуя, а сохраняя непременно должную деликатность, позволяющую “держать
дистанцию” (которую он сам же немедленно сметал!). К такому обращению располагали его простота и обаятельный
образ человека, презирающего чопорность, напыщенность и пафос. Карикатурность этих человеческих черт рядом с
Виктором выглядела не только очевидной, смешной и нелепой, но и просто невыносимой.
Накануне папиного юбилея, о котором я рассказывал выше, пришла телеграмма такого содержания (в годы войны и
обостренной цензуры на нее определенно бы обратили внимание компетентные товарищи):
“49 копеек поздравляют и сочувствуют полтиннику. Виктор”. Дело в том, что отец и Виктор — одногодки, оба —
1911 года рождения. Но отец — 15 февраля, а Виктор – 17 июня, на 4 месяца младше: вот и все объяснение
телеграммы.
Может быть, для Некрасова первая половина 60–х были последними относительно спокойными годами жизни на родине.
Помню, как однажды Зинаида Николаевна, мама Виктора, которую он нежно и преданно любил, выразила желание пойти
в цирк. Отец достал билеты на всю честную компанию (было, кажется, человек шесть). По–моему, Виктор Платонович
любил цирк не меньше мамы. Представление всем очень понравилось и после спектакля (Зинаида Николаевна,
несмотря на свой почтенный возраст, даже слушать не хотела ни о такси, ни о троллейбусе) вся компания вместе с
Зинаидой Николаевной и Виктором двинулась с площади Победы по бульвару Шевченко в Пассаж, на Крещатик – путь
неблизкий, причем до Владимирской вгору. Сказать, что Виктор очень любил свою мать, значит не сказать ровным
счетом ничего, он ее обожал, и у них были редкие доверительно–дружеские отношения. Зинаида Николаевна, как и
ее сестра Софья Николаевна Мотовилова, состоявшая в переписке с самим вождем мирового пролетариата –
В.И. Лениным, были замечательными русскими женщинами, не то, чтобы “коней на скаку останавливающими”, но
высокообразованными интеллигентами, за правду и истину готовыми шагнуть в какую угодно “горящую избу”. Виктору
было в кого пойти...
Зинаида Николаевна умерла в конце 1970, ее похоронили на Байковом кладбище в Киеве. Бог забрал ее, чтобы она
не видела того позорища, которые эти злобные, мстительные временщики сотворили с ее сыном, с ее Виктором,
выдворив его из страны, и лишив его, Великого Гражданина, гражданства!
...Виктор Платонович подарил моему отцу прекрасно изданную в 1951 году издательством “Художественная
литература” книгу “В окопах Сталинграда”. К книгам Лауреатов Сталинских премий, а именно таковым Виктор
Некрасов и был, согласно Постановлению Совета Министров СССР от 07.06.1947 г., внимание было повышенное.
“Окопы...” имели твердый, красивый переплет с фотографией совсем молодого автора, с фотографиями гравюр на
дереве художников В. и Ю. Ростовцевых, на которых главный герой Керженцев был поразительно
похож на автора, и в книге была сделана надпись: “Дорогой Гриша! Я рад подарить тебе эту книгу не только
потому, что я тебя люблю, но еще и потому, что эта книга вышла в те годы, когда ты не мог ее купить”... А еще
в книгу была вложена фотография Виктора с лаконичной фразой: “Гришке – Вика”.
Подтекст Некрасовской выставки в музее М.А. Булгакова — признание его как Великого Киевлянина. Он очень
любил Киев, но, мне кажется, оставался “белой вороной”. Пусть меня поправят, ежели чего...
... В первой половине 60–х в Киев приехал американский писатель Джон Стейнбек. По случаю такого нерядового
события в Союзе писателей проходил большой прием с многочисленными гостями и угощением. Кто, скажите на
милость, мог пропустить подобное мероприятие, уникальный случай — увидеть и пообщаться со звездой мировой
литературы, живой легендой — Лауреатом Нобелевской премии! Как ни удивительно, событие это имело
непосредственное отношение к Виктору Платоновичу Некрасову. Выяснилось из последующих рассказов – Джон
Стейнбек не очень охотно направлялся в страну победившего социализма, — так откровенно он, между прочим, и
говорил, и я не сомневаюсь, что тут не было никаких неточностей в переводе – большая, непонятная страна,
страна сложная и т.д. Но покойный президент Джон Кеннеди уговорил его, дескать, время кризисное, “Надо, Федя!”
А так совпало, что в “Новом мире” незадолго перед этим было напечатано великолепное эссе Некрасова об Америке
“По обе стороны океана”, которое имело большой успех не только у прогрессивных читателей нашей страны, кроме,
разве что, Никиты Хрущева и его зятя Аджубея, но и в Америке, далеко не избалованной таким дружеским,
человеческим взглядом на их страну. Стейнбек, разумеется, прочел эту вещь, и когда взвешивались все “за” и
“против” поездки, возможность познакомиться с незнакомым “русским автором”, несомненно, была учтена. Итак,
замечательная мизансцена в особняке на Орджоникидзе (ныне Банковой): Стейнбек в дружеской обстановке среди
украинских коллег, попивая шампанское, как–то рассеянно вертит головой, словно бы пытаясь кого–то отыскать и,
не обнаружив, обращается с вопросом: “А где Некрасов?” Вот тут и произошла очередная немая сцена из
гоголевского “Ревизора”. Уж не знаю, что там говорили устроители, только Некрасова на мероприятие не
пригласили, а он, как человек интеллигентный, не пришел. Машина председателя довольно долго колесила по
городу, пока не обнаружила его у Миши Пархомова в гостях и не привезла в Союз. Когда Сталинский лауреат
предстал пред очи Нобелевского, последний обнял его, и с переводчиком они втроем, не очень учтиво удалились
для дружеской беседы. Это ли не мировое признание Виктора Некрасова!
Я работал в кораблестроительном конструкторском бюро, и один из заводов, на которых строились наши корабли,
находился в Волгограде. Я бывал там довольно часто, потому что головные суда сдавало КБ. Помню, как однажды
Виктор Платонович получил из Волгограда посылку, и подарил мне из нее пару гильз и осколков с Мамаева Кургана.
Какие мы строили планы — поехать туда как–нибудь вместе, приурочив поездку к очередной моей командировке, но
так ни разу и не собрались... А его сочные рассказы о Сталинграде и сейчас звучат у меня в ушах — рассказанные
его неповторимым, профессиональным актерским голосом, который потом, спустя годы, я так любил слушать по радио
“Свобода” из Парижа. Я десятки раз бывал на Мамаевом Кургане и по “Окопам” уточнял места, там описанные. Но
как я мечтал подняться туда именно с ним и услышать все с самого начала. Не довелось...
<...>
Cтр. 160—161
<...>
|
Григорий Полянкер. Фотография из архива АРВМ (Ады
Рыбачук и Владимира Мельниченко) |
С первых дней Великой Отечественной еврейский писатель Григорий Полянкер был на фронте. В годы войны вышли
две его книги — “Фронтовые зарисовки” (1942) и “Месть” (1943).
Как фронтовик с первого и до последнего дня войны, Григорий Полянкер был удостоен чести стать участником
Парада Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года, где новоиспеченный Генералиссимус
обозвал весь свой народ “винтиками”, а за добытую Победу благодарил лишь великий российский народ.
За первые два послевоенных года Григорий Полянкер написал вторую и третью части романа “Шмая–разбойник”
(первая вышла в свет в 1940 году), которые были изданы на еврейском языке в Москве. Главного героя
произведения, как писал критик Г. Ременик, называли и еврейским Кола Бруньоном, и еврейским бравым
солдатом Швейком и даже побратимом Василия Теркина. В каждом из этих сравнений была доля истины. Потом
этот роман был полностью издан в Киеве на русском языке под названием “Секрет долголетия” (1963).
На разоренной войной Украине вышло несколько номеров еврейского альманаха “Дер Штерн” (“Звезда”) — нашлись
и средства, и бумага, и типография. Ответственным редактором его был Григорий Полянкер. Он печатал в нем,
кроме произведений еврейских писателей, переводы новелл и стихотворений Олеся Гончара, Владимира Сосюры,
Андрея Малышка, Леонида Первомайского, Павла Усенко. Но вскоре интересное издание было прекращено. И с тех
пор на Украине не вышло ни одной книги на еврейском языке. Ни одной!
Для тех, кто писал по–еврейски, началась самая тяжелая полоса, самая безнадежная, — кто–то перестал совсем
писать, кто–то быстро “переквалифицировался” на другой язык, кто–то...
А Григорий Исаакович упрямо и настойчиво писал на своем родном — еврейском, с трудом ища себе переводчиков
или переводя свои произведения сам, пробиваясь во всегда переполненные издательские сети. Как ему, и
немногим его еврейским побратимам, жилось, как “вдохновенно” работалось, – никого не интересовало, никому
до него не было никакого дела в обществе, занятом “слиянием наций”. И у меня, конечно, тоже не возникало
никакого интереса к еврейской литературе, к условиям ее существования, а Полянкер считался больше русским
или украинским...
Как–то мне нужно было перечесть “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова. В библиотеках романа нигде не
было, был он изъят из библиотек и уничтожен. На помощь пришел Григорий Исаакович, принес мне нарядный том
с роскошными гравюрами В. и Ю. Ростовцевих и, конечно же, с автографом:
“Дорогой Гриша, Я рад подарить тебе эту книгу — не только потому, что я тебя люблю, — а еще и потому, что
эта книга вышла в те годы, когда ты не мог ее купить. Вик. Некрасов”.
Дарственная надпись Виктора Некрасова
на книге “В окопах
Сталинграда” для Григория Полянкера. 27 декабоя 1959 г.
Фотография из архива АРВМ (Ады Рыбачук и
Владимира Мельниченко)
Я озадаченно поглядел на год издания — 1951, — и вопросительно перевел взгляд на Григория Исааковича...:
– Это тогда, когда меня посадили... — скупо проронил он.
Участник Парада Победы, коммунист с 1930 года, Григорий Полянкер был осужден на десять лет
исправительно–трудовых лагерей — так тоталитарная система расправлялась за преданность и верную службу
Отчизне. Он никогда не рассказывал о тех страшных годах, о дорогах Воркуты и Коми, которые выпали в его
судьбе. Мало об этом было известно, и даже исследователи не задумывались, почему в его творчестве был
десятилетний перерыв, почему не выходили его книжки. Почему и до сих пор замалчиваются вот такие
“десятилетки”, “белые пятна” в творчестве в настоящее время живущих писателей?
Раньше вспоминать о подобных “перипетиях” было запрещено наистрожайше. Но почему же в настоящий момент,
когда такие “белые пятна” выставляются почти как награды, так категорически раздаются призывы “не
ковыряться: тот–то делал тогда то–то, а тот–то был тем–то”?.. Неужели не суть важно: тот–то сидел на
Колыме, и тот–то, кто доносил и фабриковал клеветнические дела, получал все высшие и высшие награды,
должности, звания?
Григорию Исааковичу незачем скрывать, незачем стесняться — за шестьдесят лет творческой жизни не имел он
никаких наград, не воспевал угнетательской партократической системы, не спекулировал модной тематикой, не
добивался выигрышных должностей и мест в президиумах. “То–то” и “то” никак не угрожает Григорию
Исааковичу. И потому–то и нет потребности ему, когда изменялись направление ветра и конъюнктура,
отказываться от своих давних произведений, перелицовывать их согласно новым требованиям и заданиям. В
своих произведениях он исходил в первую очередь из общечеловеческих гуманистических принципов, кланяясь
человеку и не прислуживаясь власти.
<...>
Отрывки из воспоминаний
Григория Полянкера о Викторе Некрасова
Киев, 12 апреля 1989 г.
...После того, как я вернулся из лагеря (а сидел я под Воркутой), мне и была подарена эта книга
(О
книге с автографом идет речь выше. —
Примеч. авторов сайта).
...Сидел я вместе с другими писателями по состряпанному «делу» об Еврейском антифашистском комитете.
Дело в том, что до войны я был главным редактором еврейского литературного журнала, который назывался
«Советская литература». Он выходил на еврейском языке.
Из лагерей я вернулся в конце 1954 года. С Виктором Некрасовым я был знаком гораздо раньше, когда
он еще учился в Строительном институте. Это был очень интересный молодой человек, который довольно рано
начал пробу пера. Настоящим писателем он стал на фронте, хоть там, на фронте, он и не печатал свои
произведения.
...Когда осенью 1954 года я был реабилитирован и вернулся в Киев (а вернулся я одним из первых), то
Виктор Некрасов, который меня знал, через день прибежал ко мне домой. Он уже немало знал об этих
страшных репрессиях, лагерях, тюрьмах. Он поздравил меня с благополучным исходом. И стал расспрашивать.
С того дня мы стали друзьями.
Я ему рассказал свою эпопею. Он был потрясен. Ведь то, что творилось в киевских тюрьмах, подвалах КГБ —
было страшно. Настолько страшно, что тот, кто не побывал там, представить себе этого ужаса не сможет.
Эти темные, грязные, бесконечные подвалы на Короленко... Вы не знаете — уведут ли вас убить, вешать,
терзать, пытать... Мы просидели тогда целую ночь. Он очень переживал, когда я ему об этом рассказывал,
Да, с того дня мы стали друзьями.
...Виктор поддерживал все талантливое. Например, я его познакомил с художником Зиновием Толкочевым,
имеющего мировую известность и славу, но долгое время непризнанного у нас в стране. Участник войны,
художник-фронтовик. Случилось так, что вместе с передовыми частями армии он одним из первых вошел в
Майданек. Он увидел горы ботинок, снятых с уничтоженных детей, горы очков, горы волос, снятых немцами с
голов убитых женщин для набивания подушек...
Находясь там, Толкачев писал с натуры, писал, широко открыв глаза на то, отчего весь мир содрогнется
позже, когда узнает. Измученные люди-скелеты, люди-тени, колючая проволока, газовые печи — все это
ложилось на бумагу. И на какую бумагу! Своя у Толкачева быстро закончилась, и он в комендатуре лагеря
подобрал разбросанные на полу бланки, на которых типографским способом была отпечатана фамилия
коменданта.
И на сотнях эскизов, набросках, сделанных дрожащей от увиденного рукой — фамилия палача. Когда Виктор
впервые побывал у Толкачева, увидел эти бланки — он жутко занервничал. До вечера он разглядывал
зарисовки, много, беспрерывно курил. Вскоре в одном из центральных журналов (уже не помню, в каком
именно, но, кажется, в «Юности») появилась статья Виктора Некрасова о творчестве Зиновия Толкачева, там
же помещены были репродукции эскизов.
Именно благодаря Некрасову весь мир узнал о Толкачеве, его незаурядном таланте. Позже работы Толкачева
вышли в художественных альбомах во многих странах мира.
Дружба Некрасова и Толкачева не прерывалась. Виктор пытался пробить бюрократические заслоны, мешающие
работать Зиновию, запрещающие выставлять его картины и организовывать выставки.
...Мои ли рассказы о сталинских лагерях послужили отправной точкой для написания Виктором Некрасовым
повести «Кира Георгиевна»? Нет. Кира Георгиевна была любимой женщиной одного нашего киевского писателя —
Аркадия Добровольского. Его посадили, в лагерях он провел лет десять. Вернулся домой больной и
надломленный. В Москве у него была любимая. Звали Кирой Георгиевной. Она его очень любила до ареста,
любила и после. И он, бывший узник, приехал к ней, в Москву. У него ничего не было, кроме нее. А она уже
вышла замуж и жила в роскоши. Они стали разными людьми. И любовь не состоялась. Вот на основе этой
истории Аркадия Добровольского и была написана «Кира Георгиевна».
...Я был после его смерти во Франции. Но на могиле не был. Не получилось...
Леонид Школьник «Век Полянкера»