Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Бенедикт Сарнов
Сарнов Бенедикт Михайлович (4 января 1927, Москва — 20 апреля 2014, там же) — литературовед, литературный критик. Известен как автор серьёзных и в то же время увлекательных книг о творчестве и судьбе русских писателей XX века. Лауреат премий фонда «Литературная мысль» (1994, 1997), «Венец» за книгу «Сталин и писатели» (2010).
В 1951 году окончил Литературный институт.
Начал печататься в 1948 году.
Работал в журнале «Пионер», «Литературной газете». Совместно с Лазарем Лазаревым и Станиславом Рассадиным стал автором пародий, печатавшихся в «Литературной газете» (часть из них была издана в 1966 году в виде сборника «Липовые аллеи»). В 1970-х годах совместно с Рассадиным был автором популярных детских литературоведческих радиопередач «В стране литературных героев».
В 1989 году вёл в журнале «Огонёк» рубрику «Русская проза. Двадцатый век. Из запасников».
С 1960 года был членом Союза писателей СССР. В 1992—1996 гг. секретарь Союза писателей Москвы, член редколлегии журнала «Русская виза».
С 1997 года входил в комиссию по Государственным премиям при Президенте РФ. Академик Академии русской современной словесности (АРСС) (1997).
Произведения:
- «Л. Пантелеев. Критико-биографический очерк» (1959);
- «Страна нашего детства» (1965);
- «Рифмуется с правдой» (1967);
- «Самуил Маршак» (1968);
- «Юра Красиков творит чудеса». Детская фантастическая повесть (1969);
- «Бремя таланта. Портреты и памфлеты» (1987);
- «Заложник вечности: случай Мандельштама» (1990);
- «Смотрите, кто пришёл. Новый человек на арене истории» (1992);
- «Опрокинутая купель» (1997);
- «Перестаньте удивляться!» (1998);
- «Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев»;
- «Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма» (2002);
- «Маяковский. Самоубийство» (2005);
- «Случай Эренбурга» (2003);
Книги:
- «Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко». — М. : Культура, 1993;
- «Скуки не было». Первая книга воспоминаний. — М. : Аграф, 2004;
- «Скуки не было». Вторая книга воспоминаний. — М. : Аграф, 2006;
- «Кому улыбался Блок». — М. : Зебра, 2010;
- «Сталин и писатели». В 4-х кн. — М. : Эксмо, 2008—2011;
- «Феномен Солженицына». — М. : Эксмо, 2012;
- «Красные бокалы. Булат Окуджава и другие». — М. : АСТ, 2013;
Статьи:
- «Какого роста был Маяковский» // Огонёк, 1988.
Виктор Некрасов
Из книги Бенедикта Сарнова
«Красные бокалы. Булат Окуджава и другие»
М.: АСТ, 2014. - 476 с. (Литературные мемуары Бенедикта Сарнова)
* * *
стр. 9-10
* * *
Стр. 67-71
* * *
Стр. 77-83
* * *
Блок фотографий между стр. 224 и 225
* * *
"Он" - это Наум Коржавин (авторы сайта)
* * *
В конце тома, после Содержания, информация о книге Виктора Леонидовича Кондырева
* * *
Стр. 10
<...>
Однажды позвонил и сразу, без предисловий:
— Приезжай.
— А что случилось?
— Да ничего. Просто бери Славку и приезжай. Посидим.
И так настаивал, что я не смог отказаться, приехал. Правда, один, без Славы. И мы действительно славно посидели.
Этот случай мне особенно запомнился потому, что во время тогдашнего нашего «сидения» ему позвонил из Парижа Виктор Некрасов и они коротко поболтали — просто так, ни о чем, что нарушало Булатовы правила и обычаи. Но ведь это был Вика! И из Парижа! Для такого случая можно было сделать исключение.
Впрочем, по тону их разговора я понял, что такие звонки от Вики из Парижа для Булата не были событием исключительным. Говорили они так, словно Вика звонил от Лунгиных, у которых, приезжая в Москву, всегда жил. Или из Киева. А было это — точно не помню — в брежневские или андроповские, но, во всяком случае, догорбачевские времена.
Поговорив с Викой о том о сем, Булат сказал ему:
— А у меня Бен.
И передал мне трубку. И я тоже перебросился с Викой несколькими фразами.
<...>
Стр. 67—71
<...>
Виктора Платоновича Некрасова,
даже в ту пору, когда мы с ним были едва знакомы, я, как и все мы, звал Вика. И, если ненароком сбивался на «Виктора Платоновича», он недовольно морщился.
И это несмотря на разницу в возрасте (он был старше меня на шестнадцать лет).
Володя Войнович моложе меня на шесть лет. Он, стало быть, был моложе Вики на двадцать два года. Но это обстоятельство ничуть не мешало ему не только звать Виктора Платоновича Викой, но и быть с ним на «ты».
С Викой иначе было нельзя.
И в этом тоже проявлялось главное свойство его личности: он не признавал никаких условностей, никаких барьеров, никаких табу. Не только с друзьями, но и в своих отношениях с самой Софьей Власьевной. (Любимая его реплика: «Бодал я советскую власть!»)
Рано или поздно это должно было кончиться плохо. И так оно и случилось.
В 62-м на каком-то высоком партийном собрании (кажется, на пленуме ЦК) Хрущёв вдруг объявил, что знает только одного настоящего Некрасова — того, который написал «Я из лесу вышел, был сильный мороз». А таких Некрасовых, как Виктор, надо гнать из партии железной метлой.
Поводом для этого высказывания послужили путевые заметки Вики о нескольких его заграничных поездках, в которых он некритически, даже вполне доброжелательно изобразил окаянный мир чистогана.
Тотчас же в «Известиях» — газете, главным редактором которой в то время был зять Хрущёва Алексей Аджубей, — появилась статья «Турист с тросточкой». (С этого момента во всех своих письмах вместо подписи Вика рисовал шляпу и тросточку: это стало чем-то вроде его фамильного герба.)
По всем законам и канонам партийной дисциплины Вика должен был покаяться, признать ошибки. Но он этого делать не стал.
Проигнорировал один партийный выговор, потом второй («Бодал я советскую власть!»).
Тогдашний секретарь ЦК Украины Шелест, подпевая главному пахану, рвал и метал, требуя от Некрасова полагающихся покаяний. Но тут главный пахан вдруг оказался «волюнтаристом», а это означало, что и все его высказывания и указания тоже были «волюнтаристские». И тогда — рассказывал Вика — тот же Шелест на каком-то приеме, наклонившись к его уху, шепнул ему: «Все эти годы я дивился вашему партийному мужеству».
После этого на какое-то время от него отстали.
Но Вика продолжал «бодать» советскую власть, вел себя как свободный человек, организовал самочинный митинг в Бабьем Яру в память о расстрелянных там немцами евреях и совершил много других действий и поступков, не согласующихся с его статусом лауреата Сталинской премии и — пока еще! — члена партии.
И вот наконец свершилось.
21 мая 1973 года на заседании Киевского горкома КПУ Виктор Платонович Некрасов за действия, несовместимые с высоким званием коммуниста, был исключен из КПСС.
По логике вещей ему теперь — при его характере — оставалось только одно: податься в диссиденты.
Так оно в конечном счете и случилось. Но этому предшествовала история, которая в нашем тесном кругу получила кодовое наименование «Три мудреца в одном тазу».
Имелось в виду знаменитое английское (кажется, фольклорное) четверостишие, дошедшее до нас в изложении Маршака:
Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее старый таз,
Длиннее был бы мой рассказ.
В нашем случае мудрецов было не трое, а четверо.
С двумя Володями — Войновичем и Корниловым — мы были тогда неразлучны. Что ни день, то мы с женой и Войновичами у Корниловых, то Корниловы с нами у Войновичей, а то Войновичи и Корниловы у нас.
Жены не всегда участвовали в этих наших ежевечерних посиделках. И в тот вечер мы с Войновичем у Корниловых были без жен. Четвертым был приехавший ненадолго из своего Киева в Москву Вика.
Виктор Платонович Некрасов (Вика, как все его звали) перед отъездом в эмиграцию.
Справа от него я и Виктор Фогельсон. За моей спиной - моя жена Слава.
Стоят: Владимир Корнилов и его жена Лариса Беспалова.
Строго говоря, нас было не четверо, а пятеро: пятой была принимавшая нас хозяйка дома, жена Володи Корнилова Лара. Но мой рассказ о «мудрецах», а «мудрецов» было четверо.
Сейчас уже не вспомню, кто из нас первым произнес слово «журнал».
Мне кажется, что это был я, и вот почему. Говорили о том, что для нас — для таких, как мы, — возможности публиковать то, что мы пишем, дома, на родине, уже не осталось. Остается единственный выход: как это ни опасно, печататься там, на Западе, в тамиздате.
Войнович, а за ним Корнилов свои первые шаги на этом пути уже сделали. Войнович со дня на день ждал, когда в Париже в ИМКе выйдет наконец его «Чонкин». И у Корнилова — там же, на Западе, — тоже вот-вот должна была увидеть свет первая его большая прозаическая вещь — повесть «Девочки и дамочки».
— Хорошо вам, — вздохнул я. — А что делать мне? Критику нужен журнал. Причем свой, такой, в котором он мог бы печататься постоянно, из номера в номер.
По тому, как быстро вспыхнул и стал разгораться этот костер, сразу же стало ясно, что мысль (лучше сказать — мечта) о своем журнале давно уже втайне владела каждым из нас.
Я сказал:
— У меня есть хорошее название: «Инакомыслящий».
— Нет, — решительно сказал Вика. — Это не годится. Название должно быть нейтральным. Я в детстве, ну, подростком, выпускал свой рукописный журнал. Он назывался «Парус». Вот так бы и назвать.
Название «Парус» всем понравилось.
Туманная, отвлеченная идея обретала черты реальности.
Но тут кто-то из нас сказал, что затея эта — нереальная. В лучшем случае мы успели бы выпустить только один, первый номер. Тут же, сразу нас бы «взяли за хибот», так что до второго номера дело даже бы и не дошло.
— Это я предусмотрел, — сказал Войнович, как видно, давно уже проворачивавший в своем мозгу эту идею. — Надо так. Подготовить сразу пять-шесть номеров и перекинуть их Карлу (имелся в виду Карл Проффер) или в ИМКу. И договориться, что, когда нас возьмут, журнал будет выходить с определенной периодичностью, номер за номером.
От слов «когда нас возьмут» (не «если», а — «когда») у меня мороз пошел по коже.
И в этот момент в моем сознании все повернулось.
Это была уже не болтовня, не игра.
Всей кожей я почувствовал: вот, пробил мой час. Настал момент и мне «выйти на площадь».
<...>
Стр. 78—83
<...>
Обсудив нашу затею в подробностях, каждый выбрал себе роль, тот раздел, ту рубрику будущего журнала, которую взялся вести. Предполагалось при этом, что каждому из нас предстоит обеспечивать свой раздел соответствующим материалом, вовлекая в эту нашу акцию всех, кто согласился бы принять в ней участие. Вика всё это препоручил нам, москвичам, сам же объявил, что уезжает домой, в Киев, где сразу же примется за дело — начнет рисовать обложку будущего нашего «Паруса». Похоже было, что во всей нашей затее больше всего его интересовала именно эта сторона дела. А может быть даже, и вовсе только она одна.
И вот не прошло и недели...
В тот памятный день я, как это было у нас заранее условлено, отправился к своему соавтору Стасику Рассадину сочинять очередную нашу радиопьесу «В стране литературных героев». Сочиняли мы ее, как всегда, с ленцой, охотно прерываясь на любые подворачивавшиеся нам хозяйственные или еще какие-нибудь отвлечения.
И вот Стасик включил свою «Спидолу» и стал ловить «вражеские голоса». Я к этому занятию склонности не имел: раздражала необходимость, преодолевая кагэбэшные заглушки, мучительно вылавливать из хаоса невнятных звуков золотые крупицы информации.
Но на этот раз сообщение прозвучало на удивление отчетливо и ясно.
Сейчас уж не помню, чей именно голос — «Свободной Европы», «Би-би-си», «Дойче велле» («Немецкой волны») или «Голоса Америки» — сообщил нам, что в Киеве у известного советского писателя Виктора Некрасова органами государственной безопасности был произведен обыск, продолжавшийся сорок восемь часов, после чего писатель был вызван в соответствующее учреждение для объяснений. О дальнейшем развитии событий нам будет сообщаться по мере поступления.
И тут же раздался телефонный звонок.
Он был такой пронзительный и резкий, что было ясно: звонивший предельно чем-то взволнован. Наверно, тем, что мы только что услышали.
Так оно и было.
— Тебя, — сказал Стасик, передавая мне трубку. Звонил, конечно, Корнилов.
Отношения со Стасиком у него были натянутые, и при других обстоятельствах он ни за что бы ему не позвонил. Но тут обстоятельства были чрезвычайные, и терпеть до вечера, когда я от Стасика вернусь домой, он был не в силах.
— Слышал? — спросил он.
— Да, — сказал я, краткостью и самим тоном ответа стараясь показать, что никаких оснований для паники не вижу и вообще не телефонный это разговор.
Он и сам понимал, что не телефонный. Но не удержался еще от одного вопроса. Тоже, впрочем, весьма краткого:
— Ну?..
— Ну что ж, — бодро сказал я, уверенный, что кто бы нас сейчас ни подслушивал, смысл моего ответа, понятный только нам с Корниловым, до него не дойдет. — Теперь все зависит от того, успел ли он нарисовать обложку.
— Ну ладно, — упавшим голосом сказал Корнилов и повесил трубку.
Обложку Вика, как видно, нарисовать не успел. А если бы и успел, вряд ли органы придали бы ей серьезное значение. Компрометирующих его материалов, изъятых по ходу того сорокавосьмичасового обыска, и без этой обложки хватало.
На том и кончилась история нашего так и не состоявшегося журнала.
После обыска Вику семь дней тягали на киевскую Лубянку, допрашивали. Он ходил туда как на работу, и каждый день они держали его там с утра до вечера. Когда от него наконец отстали (поди знай, надолго ли), он решил, что с него хватит, и, получив разрешение на выезд, покинул отечество, стал парижанином, эмигрантом.
Несколько лет спустя стал эмигрантом и Войнович.
Исключенный из Союза писателей Корнилов продолжал мыкаться на родине, мучительно переживая тяготы диссидентства.
А я всё топтался на своем берегу Рубикона, так и не отважившись перейти его.
Будь попрочнее старый таз,
Длиннее был бы мой рассказ.
Когда Вика уезжал и мы с ним прощались,
я спросил его, как он представляет себе свою будущую, тамошнюю, заграничную жизнь: что он там будет делать? На что жить?
Усмехнувшись, он ответил своей южной киевской скороговоркой:
— Командировочка... День отъезда, день приезда...
Это, конечно, была шутка. Но в шутке этой выразилась его беспечность, всегдашняя его неозабоченность материальной стороной жизни.
Эта сторона будущего парижского существования и в самом деле его не больно волновала.
Волновало и даже сильно его ушибло в этой драматической ситуации совсем другое.
Когда он объявил, что решил покинуть отечество и даже уже подал в соответствующие инстанции соответствующее заявление, ближайшие его друзья — Сима и Лиля Лунгины (в Москве ближе них у него никого не было, наезжая в столицу, он всегда жил у них, их московский дом был его домом) — объявили, что в этих новых обстоятельствах прежние их отношения будут невозможны. Не то чтобы они должны быть разорваны навсегда, но, во всяком случае, прерваны.
Это было для него тяжелым ударом.
Если даже Лунгины не постеснялись не только принять такое решение, но и открыто о нем объявить, так что уж говорить о других друзьях и знакомых Вики. Он не сомневался, что, случись кому-нибудь из них оказаться в Париже, ни у одного не хватит смелости не то что встретиться с ним, но даже позвонить по телефону.
Так оно всё и вышло, и это, как рассказывает в своей недавно вышедшей книге воспоминаний о нем его пасынок Виктор Кондырев (книга — в духе и стиле самого Виктора Платоновича — слегка по-хулигански называется «Всё на свете, кроме шила и гвоздя»), немало его угнетало.
Наталья Горбаневская, Булат Окуджава, Виктор Кондырев, Галина Вишневская, Париж, декабрь 1978
Но случилось из этого правила одно исключение.
В середине — или даже в конце — 70-х приехали и Париж три знаменитых советских поэта, и был их вечер в каком-то большом зале. Они сидели на сцене: Константин Симонов, Евгений Евтушенко и Булат. И вдруг Булат что-то высмотрел в зале, встал и, к общему изумлению, соскочил с эстрады, подбежал — там Виктор Платонович сидел, Некрасов, — и на глазах у всех с любимым своим Викой расцеловался.
Такие прорывы из несвободы в свободу у него бывали и раньше. А жесткими правилами поведения советского человека за границей он — в известных пределах, конечно, — пренебрегал постоянно. Встречался, с кем не полагалось встречаться. И в публичных выступлениях своих позволял себе откровенно говорить все, что думает.
Но после каждой такой поездки Булату приходилось отвечать на разные неприятные вопросы (в парткоме или тому же Ильину), оправдываться, писать объяснительные записки. («Как это все унизительно!»)
Булат Окуджава и Виктор Некрасов, Париж, кафе «Монпарнас», 5 марта 1987
Однажды он рискнул захватить с собой и провезти через границу толстую пачку тамиздата. Привозить оттуда разные запретные книги (Набокова, например) ему случалось и раньше. Но — по одной, по две. А тут решился набить ими чуть ли не целый чемодан: авось пронесет! Не пронесло. На таможне чемодан распотрошили, книги изъяли, составили соответствующий акт.
Этот эпизод нашел свое отражение в документе, на который я наткнулся в начале 1990-х.
В то время на страницах нашей печати стали появляться обрывки документов из приоткрывшихся тогда архивов КГБ. Один из них, попавшийся мне на глаза (в «Аргументах и фактах»), я сохранил (авось пригодится). И вот он пригодился — отыскался в хаосе разных моих вырезок и выписок, — и я подумал, что не лишним будет для наглядности приобщить его к этому моему рассказу.
Серьезных последствий для Булата дело это не имело. Конечно, пришлось объясняться, доказывать, что книги эти ему необходимы для работы. Пожурив, объяснения приняли, не наказали, нового персонального дела не завели. Но книг не вернули. («Как это всё унизительно!»)
Мюнхенский эпизод (когда, даже не показавшись в гостинице, где ему был заказан номер, он поселился у Войновича и, никому не докладываясь, прожил у него целую неделю) от всех этих предыдущих его эскапад отличался радикально. И дело тут было не столько в неслыханной дерзости самого поступка, сколько в его внутренних мотивах.
Этим жестом Булат показал, что он перешел Рубикон.
<...>