Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Станислав Славич

Станислав Славич, 1960-е гг.
Славич-Приступа Станислав (Стасик) Кононович (псевдоним — Славич) (10 июля 1925, Харьков — 27 февраля 2013, Ялта) — крымский прозаик, публицист, сценарист документальных фильмов, общественный деятель. Лауреат премий имени А. П. Чехова, В. Г. Короленко, В. И. Даля и др. Друг Виктора Некрасова.

Осенью 1941 года в шестнадцатилетнем возрасте присоединился к отступающим советским войскам. Попал в окружение, побывал в плену, бежал.
С начала 1943 года — в партизанском отряде. Поскольку отряд этот возник не по инициативе парторганов, после освобождения Харькова и призыва в армию попал в штрафную роту.
В 1943—1944 годы — на фронте, был ранен, затем попал для «госпроверки» в фильтрационные лагеря, где пробыл два года.
Демобилизовавшись, вернулся в Харьков. 1947—1952 годах — студент отделения журналистики филфака Харьковского университета. По окончании — журналист.
В 1954 году по состоянию здоровья (туберкулез) переехал в Ялту, где и прожил до конца жизни.
Живя в Ялте, работал журналистом в «Курортной газете».
Ряду публикаций Станислава Славича в конце 1950-х — начале 1960-х годов были инкриминированы «чуждые идейные позиции», «абстрактный гуманизм», «отход от принципов социалистического реализма» и т. д. В 1963 году был исключен из партии и уволен из газеты. Почти десятилетие писал в основном «в стол».
В 1970-х жизнь стабилизируется. В этот период издано около 15 книг, участвовал как сценарист в создании свыше 30 фильмов (в основном документальных).
Был также широко известен активной общественной и публицистической деятельностью, посвященной экологии и развитию Крыма, культурно-национальной политике Украины, борьбе с антисемитизмом, помощью крымским татарам и др.

Сайт памяти Станислава Славича


Вика, просто Вика...

Журнал «Радуга» (Киев), 2005, №№ 5—6, с. 92—99

Давняя уже история... Приходится, увы, привыкать, что многое произошло годы, а то и десятилетия назад. Поздно вечером раздался звонок: «Умер Вика». Этого — тяжко сказать — ждали, последний фотоснимок, который я видел в Москве у наших общих друзей Лунгиных, являл человека больного и бесконечно уставшего, и все равно не хотелось верить. Тем более, что такое несколькими годами ранее уже было: болезнь, сложнейшая операция, неминуемая, казалось бы, смерть, а вслед за этим — письмо с эдакой самоиронией по поводу случившегося. Жив курилка. Однако на этот раз все вскоре подтвердилось: информационные агентства, зарубежные радиоголоса сообщили: 3 сентября 1987 года в Париже скончался писатель Виктор Платонович Некрасов.
Родные и друзья звали его Викой, просто Викой. Так ему самому нравилось. Любил ощущать себя молодым.
Широкая известность к нему пришла после публикации повести «В окопах Сталинграда».
Современному, особенно молодому читателю, воспринимающему свободу слова и печати как нечто само собой разумеющееся, трудно, может быть, сполна оценить значение этого произведения. А оно стало не только литературным, но и общественным явлением. Замордованный ложью, беспардонным враньем советский человек впервые и из первых рук получил честный рассказ о войне ставшей великим испытанием для нашего народа. Появление этой книги было прорывом, она проложила дорогу для молодой тогда «лейтенантской прозы» (Бакланов, Бондарев, Быков). Скажу больше: ее появление сравнимо по влиянию на общество с публикацией в свое время «Записок охотника», «Севастопольских рассказов» или — много позже — «Одного дня Ивана Денисовича».
Удивительны внешняя простота, «заземленность» повести Некрасова, интерес автора к людям, вроде бы ничем не примечательным, а в результате — ощущение мощи, изящества и безусловной правды. Те, кто прошел войну с ее кровью, грязью, взлетами и падениями, воспринимали некрасовские «Окопы» как с в о ю книгу.
Но тут все ясно — общенародное признание. Самое же, пожалуй, поразительное это то, что не кто иной, как Сталин, вписал автора и его повесть в список лауреатов Сталинской премии за 1946 год. А год был жестокий и страшный. В августе вышло разгромное постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». В «разболтавшейся» за годы войны стране по воле вождя затягивали — в которой раз! — гайки, наступал новый «ледниковый период», на пороге была эпоха растянувшейся на десятилетия новой, «холодной» войны. Она велась не только с Западом, но и с собственным скованным несвободой народом.
Достоверно было известно, что кое-где уже заготовлены статьи с разносом, резким осуждением некрасовской «так называемой окопной правды». А они ведь, такие разносы, выходили за рамки литературных споров, имели житейские, практические последствия, ломали судьбы людей. Отголоски этой замышлявшейся тогда кампании ощущались и годы спустя. Среди наших общих знакомых была милая женщина — умница и красавица. Принадлежа к московскому бомонду, держалась, однако, дружественно и демократично, вызывала не просто симпатию, а искреннее расположение. Тем более странно было наблюдать еле заметный холодок в отношении к ней со стороны Некрасова. Как-то я спросил об этом. Отмолчался. Она же покаянно сказала, что виновата перед Виктором Платоновичем: написала в свое время статью об ущербной «лейтенантской точке зрения» на войну, об отсутствии в «Окопах» жизнеутверждающего пафоса.
Вспоминала об этом с горечью: и надо же было сморозить такое! Режим нравственно калечил, уродовал людей.
К счастью, материал не прошел, его едва ли не в последний момент смахнули с газетной полосы, получив эдакий сюрприз в виде постановления о присуждении премий. Некрасов все же статью прочел — нашлись люди, которые показали ему гранки... И то был не единственный такого рода материал, приготовленный загодя. Этот опыт властям впоследствии пригодится, будет использован. Но в тот раз обошлось. Неожиданное и неслыханное везение.
Много позже высказывалась мысль: Сталин определенно возлагал надежды на человека со столь громко звучавшей в русской литературе фамилией. Напрасные надежды. Пройдет несколько лет, и другой вождь — Никита Хрущев — с раздражением скажет: «Некрасов, да не тот...» И это будет воспринято как окончательный приговор, как сигнал к травле.



Станислав Славич

А в сущности, все было просто: Виктор Некрасов не мог, не хотел врать — это и привело к конфликту с режимом, а потом и к вынужденной эмиграции.
Уже следующая после «Окопов» крупная его вещь — повесть «В родном городе» — создавала жесткую, неприглаженную картину послевоенного советского бытия с вечными нехватками самого необходимого, насущного и следствием этого — очередями, неустроенностью, бездомностью, с предательством, несправедливостью, которые пронизывали буквально все поры общества. Некрасов и здесь был первопроходцем. Стоит ли говорить, что идеологические начальники ну никак не могли с этим примириться!
И снова открытие темы — на этот раз в повести «Кира Георгиевна». Эпоха «великого реабилитанса» после развенчания культа личности Сталина. Несколько лет назад в книге Л. Лазарева я наткнулся на мысль о том, что «Кира Георгиевна» Некрасова была предтечей «московских» повестей Юрия Трифонова. А ведь и в самом деле так.
Сильнейшее по тем временам впечатление оставляли путевые очерки Некрасова о Франции, Италии, Америке. В них разрушался навязываемый казенной пропагандой образ врага, утверждались общечеловеческие ценности, показывалась нормальная жизнь нормальных людей за пределами нашего отечества, а власти в ответ инспирировали статью, в которой обругали его «туристом с тросточкой», и это было тут же подхвачено. Из него самого хоть и топорно, но настойчиво пытались сделать врага, «антипатриота». До чего же это было гадко, особенно если вспомнить фронт, ранения, боевые награды!
Казалось, некие силы брали реванш за некогда упущенную возможность, специально ждали очередной публикации, чтобы наброситься на писателя. Жизнь становилась невыносимой.

«...Месяц тому назад партком решил от меня избавиться. Сделали это довольно быстро и единогласно. Зачитали длинный список моих прошлых «грехов» (оба решения прежних обкомов и райкомов плюс дружба с Дзюбой, Солженицыным, Сахаровым и т. д. и т. под. вплоть до националистов и сионистов, которые липнут ко мне, переползая откуда-то на брюхе) и, довершив все словами, что я «сам разрушил окопы, которые когда-то рыл», бодро подняли руки. Я выступал дважды и закончил тем, что все это мне уже знакомо, и время покажет свое, как это произошло с Рыльским, Сосюрой и Яновским, которых в свое время уничтожал и кое-кто из здесь присутствующих... Проглотили... Я, как ты понимаешь, никаких заявлений никуда писать не собираюсь и буду настаивать только на одном — на общем собрании. Хочу трибуну! Думаю, тебе ясно мое отношение ко всему атому...»

(Из писем)


Здесь надобно заметить, что в партию Некрасов вступил под Сталинградом. Для фронтового офицера и русского дворянина это был жест лояльности, конечно же, надежды на лучшее будущее для страны и народа. Его ли винить в том, что надежды эти не осуществились?..
Не часто такое бывает, но я могу с точностью до часа сказать, когда мы познакомились. Было около четырех часов дня. Ялтинская набережная возле центрального гастронома запружена — курортный сезон набирал силу, и вот должен был закончиться перерыв в магазине, где в одном из отделов продавали вино и коньяк на розлив.
Некрасов с которым мы встретились на этом пятачке, был в ковбойке, выцветших штанах и тапочках. Среднего роста, худощавый, но крепкий (позже, на море была возможность увидеть страшные следы фронтовых ранений); узкое лицо с прямым носом, темные, густые волосы с проседью, аккуратно подстриженные и подбритые усы. Если бы понадобилось одним словом определить облик Некрасова, я и тогда, и сейчас — сказал бы: непринужденность. Темные глаза были одновременно веселыми и внимательными. Мне он показался похожим на д'Артаньяна.
Зашли в магазинчик «Союзпечати». На прилавке лежал 5-й номер «Нового мира» — журнал, как всегда, из-за цензурных задержек пришел с опозданием. Впрочем, на этот раз оно было небольшим.
Некрасов купил два экземпляра. Один отложил для себя, а на другом написал «См. стр. 23!» Потом раскрыл эту самую 23-ю страницу. Здесь вслед за главами из поэмы А. Т. Твардовского «За далью — даль» шел его, Некрасова, рассказ «Вторая ночь». Написал:

«Славе Славичу за пять минут до того, как мы с ним впервые пропустили по сто грамм. В. Некрасов. 13/VI-60».

Вот на такой вполне легкомысленной ноте начались отношения протяженностью в четверть века, которые вместили в себя застолья и разговоры, радости и горести, удачи и поражения, встречи и расставания вплоть до последнего прощания в Москве на перроне Киевского вокзала.
Кстати о «Второй ночи», этом очень «некрасовском» рассказе. Он вобрал, как мне кажется, все особенности манеры писателя, в которой сочетались прозрачность повествования, ненавязчивое внимание к психологическим деталям, реальность, узнаваемость житейских (в данном случае - военных) подробностей и глубокая, подчас трагическая мысль-открытие — то есть все то, что создает настоящую прозу.
Сам этот номер журнала может показаться интересным и поучительным историку не только литературы, но и всего нашего общества как наглядный пример тщетности попытки соединить несоединимое, придать тоталитарному режиму «человеческое лицо». Собственно, и вся благородная, смелая «новомирская» деятельность была, увы, свидетельством такой безысходной тщеты. Говорю об этом без малейшего осуждения или какого-либо недоброго чувства, потому что и сам считал величайшей честью хоть изредка печататься в «Новом мире».

           Тут ни убавить,
           Ни прибавить, —

как пишет Твардовский в публикуемой здесь же поэме, полной горечи, боли, но и надежд — несбывшихся! — тоже.
Даже пятнадцать лет спустя после Победы жива — и долго еще будет жить -в памяти война. В поэме — ее отзвуки, в прозе Некрасова, берлинских очерках В. Субботина — она сама, война. Правда, увиденная и поданная — даже концептуально — авторами так по-разному...
Журнальный номер продуманно скомпонован и четко выстроен, идеологически сбалансирован — а иначе нельзя. На последней странице меленьким шрифтом набрано «А 05503» — это цензорский разрешительный номер. Однако главным цензором «Нового мира» был ЦК.
В журнале наличествуют «Очерки наших дней» о победах тружеников колхозных полей, публицистика («К друзьям в Чехословакию!», «Летопись мужества и героизма»), достойно представлена литература социалистического реализма и еще много чего. Подъяремная жизнь вынуждала приспосабливаться. Но есть и неожиданные, неразличимые пока внутренние связи. Сам этот номер (как и многие другие номера) напоминает минное поле.
В процитированном выше некрасовском письме упоминается Максим Рыльский, которого в свое время изничтожали по идеологическим мотивам в Украине, — здесь он представлен большим циклом стихов «Голосеевская осень». Акт солидарности с украинским собратом. А сколько их было, таких случаев! Литераторы, гонимые в своих республиках, получали поддержку в Москве и прежде всего на страницах «Нового мира».
Я упомянул о соцреализме, но в разделе критики публикуется Андрей Синявский, яростный обличитель этого уродливого проявления подневольной — большей частью — мысли. В данной статье открытой полемики нет, она только угадывается, но придет час, и мина взорвется, процесс над Синявским и Даниэлем обозначит линию раздела. Некрасов будет, естественно, на стороне преследуемых и гонимых.
Готовится сюрприз и для него, Виктора Платоновича. В том же 5-м номере с ним мирно соседствует публикацией «на зарубежные темы» тот самый человек. который спустя всего два года обгадит Некрасова в уже упоминавшемся пасквиле «Турист с тросточкой»...
Некрасов реагировал на выпады иной раз даже с юмором. На обложке книги, подаренной А. С. Берзер, пририсовал к своему изображению тросточку и цилиндр — у него был талант рисовальщика. Но сами-то выпады были неслучайны, ставилась цель, говоря по-современному, «перекрыть кислород». И это вполне удавалось. Власти ничего не оставляли без внимания — ни предложение в печать рукописи, ни публичные выступления, такие, скажем, как в Бабье Яру, на месте расстрела гитлеровцами ста тысяч киевских евреев.

«Киношный» рассказ выйдет не в «Новом мире» (там в очередной раз обиделся на меня А. Т.), а в «РТ». Как будто в № 28. А в № 12 «Декоратив. искусства статья о памятнике в Бабьем Яру. Ну обо всем, связанном с этим, при встрече, которая когда-нибудь да состоится...»

«...Из Москвы сведения плохие. Трифонович на волоске. Попахивает тем, что последняя щелочка захлопнется...»

«С двухтомниками (и в Москве, и в Киеве) до сих пор неясно. Косолапова уже в Гослите нет, вместо него Пузиков. Я ему написал, ответа нет. Надо ехать в Москву, а на это нужны деньги... Пока что пишу давно «обещанные» читателю «Прогулки по городу»...»

(Из писем)


Замечу сразу, что с двухтомником так ничего тогда и не получилось, а «Городские прогулки» были напечатаны на родине только в 1988 году, уже после смерти автора...
При внешней открытости, легкости, доступности мужик он был стойкий и умел держать удар. А удары были болезненные, особенно когда наносились (такое случалось) дружеской рукой.
...Дело было летом, в середине шестидесятых. Шли от Лунгиных, у которых Некрасов обычно останавливался в Москве, по Садовому кольцу. Я заранее оговорил, что в редакцию заходить не буду, покурю на скамейке в скверике. Некрасову предстояло обсуждение на редколлегии журнала его новой вещи. Само это обсуждение ничего доброго не сулило.
Ждать пришлось долго. Наконец он вышел. Был невесел. Поплелись обратно, петляя московскими переулками.
— Знаешь, как начал Твардовский редколлегию? — спросил вдруг Вика. Я пожал плечами — откуда мне знать?
— «Нам предстоит трудная задача: рассмотреть очередное слабое произведение Виктора Некрасова...»
Этим «очередным слабым произведением» была повесть «Случай на Мамаевом кургане», которая мне дорога. Она стала неожиданностью, открытием. Это сейчас нас ничем не удивишь. Мы приобщились к утаиваемой в спецхранах прежней русской литературе, открыли для себя достижения зарубежных мастеров. А тогда это была первая ласточка «странной прозы». Меня она очаровала глубиной и тонкостью, силой и изяществом, сочетанием печали и иронии.
Повесть была все же напечатана в «Новом мире». В подборке с камчатскими рассказами. Он побывал на этом краю земли. А впереди были другие дальние странствия, из которых он никогда уже на родину не вернется.
...Мне нелегко дается этот рассказ. Наверняка лучше и полнее рассказали бы о нашем друге Ася Берзер, Сима Лунгин, Леля Волынский, Яся Свет, Владимир Киселев или Николай Дубов — хотя бы потому, что знали Некрасова дольше.
Но их тоже нет.
Вслед за одной пачкой писем (сохранились, увы, не все) в сереньких, блеклых, советских времен конвертах, беру другую. Выглядит она куда веселей: безупречная цветная печать открыток, эдакие элегантные конверты (сейчас они появились и у нас), а письма — куда более грустные. Нет, он не бедствовал за границей, как не раз со злорадством сообщала родная советская печать. Хотя временами приходилось нелегко. Работал, печатался, ездил по свету — письма приходили из Швейцарии, Франции, Англии, Канады, США, даже из Австралии, где Вика неожиданно встретил моих милых друзей, с которыми я так и не смог познакомить его в Москве — вместе они и послали открытку с симпатичным медвежонком-коалой. Что-что, а страсть к путешествиям он, кажется, удовлетворил полностью.
Письма приходили разные, но если подводить итог, то вот он:

«Дорогой мой! Возьми атлас, раскрой на стр. «Греция» и там внизу, справа, среди мелкой россыпи Додеканезских островов, найди самую мелкую мелочь, Патмос... Вот там-то я и окунаю свое бренное тело в самое прекрасное море в мире — Эгейское и неустанно вспоминаю Ялту и все прочее. Целую...
Ко всему именно здесь был написан Апокалипсис...»


До чего выразительными, говорящими кажутся мне эти многоточия!
Так, может, не стоило и уезжать, отрываться навсегда от Киева, Москвы и так любимого им Крыма? А ничего другого не оставалось. После выступления в Бабьем Яру, после исключения из партии, из Союза писателей в ход пошли неприкрытые угрозы. В январе 72-го прошел слух об обыске. А вскоре пришло письмо:

«Обо мне, возможно, кое-что ты и знаешь.
В общем-то — да. Приходили мальчики, очень вежливые, никуда не лазили, но спрашивали, интересовались самиздатом. Но в общем-то съели локш.
А в общем в Егупеце кисло. Были у Вани. Там по всем правилам. Чуть ли не сутки. Сейчас ездит на беседы. Кое-кто из его друзей не ездит, а ходит...»


Нужно ли объяснять, комментировать? «Мальчики» — известно кто. Их визит к Некрасову носил, видимо, характер рекогносцировки, ну и «давили на психику». «Съесть локш» — остаться в дураках. Вика был уверен, что выиграет этот раунд.
«Егупец» — Киев. «Ваня» — Иван Дзюба, критик, литературовед, автор крамольной работы «Интернационализм или русификация?» У него был настоящий обыск. Сейчас ездит на допросы, но кое-кто из его окружения арестован.
Впрочем, кто захочет, и без моей помощи поймет все нехитрые иносказания. равно как и оценит несвойственную писателю торопливую языковую небрежность. Но то был первый звонок. Спустя какое-то время «мальчики» появились у Некрасова снова и взялись за дело всерьез: обыск длился подольше даже чем у Ивана Дзюбы — сорок два часа. Его квартира в киевском Пассаже была разгромлена, изъят архив. И шесть дней с утра до вечера — допросы. Сам факт наружного наблюдения, слежки теперь даже не скрывался.
Арест Виктора Некрасова вызвал бы международный скандал, но власти давали понять, что и перед этим не остановятся. Подумаешь, одним скандалом будет больше! На Западе пошумят и угомонятся, как не раз уже бывало.
Надо было уезжать.
О зарубежной его жизни я знаю по письмам (но много ли в них скажешь!). публикациям да по рассказам друзей. Заграница не была для Некрасова внове. В одной из его вещей вы прочтете: «Жили мы тогда в Париже в одном доме с Луначарским. Мать работала в больнице, превратившейся с началом войны в госпиталь...» 1914 год.
Удивительная была семья, особенно со стороны матери — Зинаиды Николаевны. У Викиной бабушки Алины Антоновны Мотовиловой на рю Мопа бывали Плеханов и Ленин. После революции при первой возможности вернулись на родину... И вот режим, созданный Ильичем, выталкивает внука этой женщины, в прошлом офицера-фронтовика, а ныне знаменитого писателя, за пределы страны. Ирония судьбы? Или железная, как теперь говорят, закономерность?
Я с интересом читал, многое для себя открывая, его зарубежные публикации. Символично, что последней стала «Маленькая печальная повесть». Так она названа.
Некрасов был много и многих повидавшим, образованным, знающим человеком. Однако не помню, чтобы он когда-либо демонстрировал, выказывал это, как нередко у нас бывает. Назидательность была ему просто чужда.
Он был удивительно естественным человеком, а это не такое уж и частое качество. Многим, увы, свойственно изображать из себя что-то, играть — даже в повседневной жизни — некую избранную для себя роль. Некрасову это было абсолютно чуждо. А ведь театр занимал в его жизни немалое место.
Среди людей, с которыми он встречался, были светлые умы, выдающиеся ученые, крупнейшие писатели, художники, артисты. Никогда не говорил об этом специально: ко мне-де приезжал такой-то. Несомненно, такие общения были для него интересны и важны. Однако — заметим — и для его собеседников встречи с ним были важны и интересны.
Его суждения были остры, парадоксальны и точны. Свежая мысль, неожиданное наблюдение возникали как бы между прочим. А может, и впрямь между прочим. Он говорил, что думал, вот и все. При этом не навязывал своих оценок и взглядов, был терпим к чужому мнению. Весьма терпим. За одним, как мне кажется, исключением: был абсолютно чужд национальных предрассудков, не терпел национальной спеси.
Некрасов дожил до начала перемен в нашей стране. Не берусь судить, как бы он их оценил сегодня. Знаю лишь, что свобода всегда казалась ему высшей, величайшей ценностью. Вместе с тем, выступая в защиту преследуемых деятелей национальных движений, говаривал: хорошие они ребята, но какими станут, когда власть окажется в их руках? Тогда этот вопрос казался риторическим, вызывал даже усмешку...
Он обладал удивительной способностью соединять людей. Нам всем, знавшим его лично и по книгам, всегда будет не хватать доброжелательности, благородства Виктора Некрасова, замечательного писателя, который обрел наконец покой во Франции, на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа. Долгим и протяженным был этот путь до последней остановки. Ею стал Париж, карта которого висела на стене столь памятной киевской квартиры в Пассаже...

Фотографии,
подаренные Виктором Некрасовым
Станиславу Славичу






Оборотная сторона фотографии:

Стасик!
Привет с "того"
берега океана!
Вика
(Таймс-сквер, пуп Нью-Йорка)
1960 г.

Из архива Алексея Славича-Притулы








Оборотная сторона фотографии:

Vive la France!
Большие бульвары
Париж, 1962

Из архива Алексея Славича-Притулы





Шутливая надпись Виктора Некрасова для Станислава Славича:

Стасику!
Чтоб питал ко мне уважение.
22/X 64 Вика

Из архива Алексея Славича-Притулы





Виктор Некрасов, Киев, 1971 г.
Фотография Бориса Стукалова.

Дарственная надпись Виктора Некрасова для Станислава Славича:

Дорогому
моему
Стасику
Вика
24/VI 76

Из архива Алексея Славича-Притулы



  • Письма, почтовые карточки и открытки В. П. Некрасова к С. К. Славичу

  • Станислав Славич «Платоныч»

  • Андрей Вознесенский. Отрывок мз главы «Полный виртуальный абзац!» книги «На виртуальном ветру»

  • Зоя Богуславская «Друг мой Вика»


  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter