Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Лев Снегирев
Снегирев Лев Анатольевич (настоящая фамилия — Глазман; 13 апреля 1934, Киев — 2005, там же) — прозаик, публицист. Член СП СССР (1984), Национального СП Украины (1992).
Среднюю школу окончил с медалью. По окончании в 1955 г. с отличием Ульяновского гвардейского танкового училища был направлен для прохождения воинской службы в Киевский военный округ.
Однако увлечение литературным творчеством (в 23 года он уже был автором 10 рассказов и повести) предопределило решение отказаться от карьеры профессионального военного и заниматься литературой.
Жил в Киеве.
Печатался как прозаик с 1966 года.
В 1972 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького.
Автор книг прозы: «Две весны. Повесть и рассказы» (1976), «Купание в штормовую погоду» (1982), романы «Земной срок» (1989), «Девушка интимного поведения» Роман (1993) и др.
Лев Снегирев активно сотрудничал с периодическими — журналами «Днiпро», «Україна», «Радуга», «Всесвiт», газетами «Лiтературна Україна», «Молодь України», «Зеркало недели» и др., в которых публиковались его рассказы и статьи.
Работал заместителем главного редактора, главным редактором газеты «Еврейские вести» (1990—1992), коммерческим директором журнала иностранной литературы «Всесвiт» (1992—1996), генеральным директором ТОВ «Видавничий дiм «Всесвiт» (1997—2004).
Первородство правды
«Радуга» (Киев), 2005, №№ 5—6, стр. 129—140
Предложение поделиться воспоминаниями о Викторе Некрасове поначалу не вызвало у меня особого энтузиазма.
Да, с Виктором Платоновичем я был знаком много лет, мы даже обменивались письмами, но я никоим образом не могу отнести себя к числу его друзей или близких знакомых. Прежде всего, между нами была значительная, в четверть века, разница в возрасте. И еще я отчетливо сознавал тогда и тем более сейчас, что не настолько был ему интересен, чтобы он доверился мне в чем-то сокровенном. А без личностных откровений и стилистически безупречные мемуары могут показаться поверхностными и тенденциозными.
И все же я просмотрел дневниковые записи тех лет, перечитал сохранившиеся письма и с удивлением обнаружил, что наше общение, особенно встречи, с мистической периодичностью происходили в сложные моменты каждого из нас, являлись своеобразными вехами в поворотах наших судеб. Именно об этом я и решился поведать в этих заметках-воспоминаниях.
Мы познакомились в конце 1959 года, и за давностью лет, — в записках об этом ни слова, — невозможно припомнить, кто меня рекомендовал Виктору Платоновичу как перспективного литератора. Прежде всего его подкупило, что я пишу на армейские темы, к тому же только в жанрах рассказа и короткой повести. Читать романы начинающих, как объяснил он мне в телефонном разговоре, у него нет свободного времени.
В тот памятный для меня год я, по сути, начинал новую жизнь. Окончив после школы танковое училище и прослужив насколько лет в воинских частях, я был демобилизован по известному Указу о сокращении Вооруженных сил, приехал в Киев, где жили мои родители и откуда был призван в армию, чтобы начать все, как говорится, с чистого листа.
Увольнение из армии не особо расстроило меня, потому что я еще не был обременен семьей и твердо наметил, чем займусь на «гражданке». Еще в училище я пристрастился к сочинительству, писал заметки в окружную газету, затем стал пробовать себя в рассказе, явно под влиянием Куприна. Конечно же, «военный» роман «В окопах Сталинграда» тоже был мной прочитан, оставил довольно сильное впечатление неординарностью характеров, стилистики. И неспроста впоследствии Григорий Бакланов, тоже писавший о прошедшей войне, признавался, что все нынешние писатели-баталисты «вышли из «Окопов Сталинграда».
Виктор Платонович пригласил меня прийти к нему домой, назначив день и время встречи, добавив при этом, чтобы я ограничился показом ему не более одного-двух моих опусов. И я выбрал свежеиспеченный, еще не отлежавшийся рассказ, который почему-то представлялся мне самым значительным из всего мною написанного.
Я без особых усилий отыскал дом в Пассаже, легко взбежал, игнорируя лифт, по довольно длинным лестничным пролетам на третий этаж и с армейской пунктуальностью нажал кнопку звонка ровно в назначенное время.
Дверь открыла женщина неопределенных лет, пропустила в прихожую и, подождав пока я сниму и повешу на стенную вешалку шинель без погон, провела в просторную, но весьма скудно обставленную мебелью комнату. На старомодном диване с потертой обшивкой сидела явно небольшого роста, заметно пожилая женщина и читала книжку, держа ее перед собой на значительном удалении. Я поздоровался, она внимательно посмотрела на меня поверх очков, молча кивнула и продолжила свое чтение.
Из боковой комнаты стремительно вышел худощавый, черноволосый мужчина с щегольскими усиками под тонким с горбинкой носом, одетый в спортивный костюм, энергично протянул мне руку и пригласил пройти в комнату, судя по всему, служившую ему кабинетом. Тут стоял письменный стол с ворохом листков на столешнице, два стула, стеллаж, забитый книгами, журналами, преимущественно «Новым миром», стопками газет. У одной из стен притулилась поразившая меня раскладушка с неубранной постелью.
Приняв у меня из рук папку, Виктор Платонович тут же ее раскрыл, будто ему не терпелось сейчас же прочитать мой рассказ. Но первая страница была не началом текста, а всего лишь краткими сведениями обо мне: фамилией, домашним адресом и биографической справкой в несколько строк.
— Вы случайно не сионист, — спросил он вдруг с легкой усмешкой, окинув меня цепким взглядом живых и в то же время грустных глаз.
Ощущение было такое, будто на меня вылили ушат холодной воды. Понятие «сионист» было негативным, сродни бранному и вполне заменяло другие оскорбительные прозвища, которыми варьировали юдофобы.
— Если вы хотите уточнить мою национальность, то моя фамилия однозначно дает на это ответ, — мрачно выдавил я из себя, уже сожалея в душе, что тут оказался.
— Извините, если я вас как-то обидел, но дело не в национальности, а так сказать, в воззрениях. Вот меня, с исконно славянской фамилией, тоже причислили к сторонникам сионизма. И знаете, за что я удостоился такой чести? За свое недавнее выступление на митинге в Бабьем Яру. А сказал я всего ничего — призывал правительство, общественность увековечить это место, где покоятся тысячи невинно убиенных, соответствующим памятником. И вот сегодня меня вызывают в кое-какие органы, чтобы я лично объяснил, чем вызвано мое выступление. Так что, к сожалению, наша встреча на этом вынуждена прерваться. Но вы меня, однако, подождите, сейчас я переоденусь, и мы вместе выйдем, а по дороге еще побеседуем...
Виктор Платонович собрался довольно быстро, но его одежда поразила меня своей обыденностью, будто он собрался не на встречу с важными особами, а на Бессарабский рынок за картошкой и прочими овощами. Ворот его сорочки был расстегнут, — видимо, галстуки он не носил, — джемпер выглядел многократно стиранным, а поверх он натянул легкую курточку, хотя на дворе уже шалил морозец. И головного убора он не надел, будто выставлял напоказ свои черные, как воронье крыло, волосы.
По стометровке от его дома к Крещатику мы пошли медленно — наверное, у Виктора Платоновича еще было в запасе время, которое он решил мне посвятить.
Он деловито расспрашивал о моих дальнейших планах на «гражданке», подчеркнув при этом, что если я рассчитываю прожить на литературные заработки, то меня ожидает горькое разочарование. Огромные гонорары, достаток писателей — это миф, придуманный обывателями. Вот он уже вполне профессионал, более или менее регулярно публикуется, а сделать ремонт в квартире, где прожил почти десять лет, не может. И приобрести мебель, чтобы заменить ту рухлядь, которая досталась им по наследству, вообще несбыточные мечтания. По сути, писательство — это сплошное подвижничество без достойного вознаграждения. Конечно же, есть ремесленники, которые умудряются каждый год издавать по кирпичу, но с подлинной литературой это не имеет ничего общего, и лично он их заработкам не завидует.
После столь откровенного и, как показалось мне, участливого к моей судьбе разговора я почувствовал, что уже проникаюсь к Виктору Платоновичу доверием. И потому без обиняков сообщил, что в училище я получил технический диплом и по нему намерен устроиться на работу. Ну, а литературой придется заниматься по вечерам, в выходные дни, посвящать этому свои отпуска. Собственно, так я и писал, когда еще служил в армии.
Мы расстались на Крещатике, и на прощание Виктор Платонович сказал, чтобы я позвонил ему примерно через неделю — за это время мой рассказ обязательно прочитает.
Всю последующую неделю я занимался поиском работы, но мое трудоустройство оказалось делом не простым. Хотя я и приходил с направлением военкомата, везде, после того, как я заполнял соответствующие анкеты, мне отвечали невнятным отказом или предлагали прийти через месяц — возможно, появится какая-нибудь вакансия.
Когда ощущаешь себя словно загнанным в угол, поневоле становишься недоверчивым и подозрительным. Позвонив спустя дней десять Виктору Платоновичу и услышав в ответ, что его нет в Киеве и неизвестно, когда он появится, я вовсе упал духом. Почему-то мое сознание зациклилось на том, что рассказ, который я дал на прочтение, показался ему таким несовершенным, что он попросту решил отказаться от дальнейшего со мной общения.
И тогда я решил сам более внимательно перечитать эту свою работу. И с ужасом обнаружил, что это вовсе не законченное произведение, а скорее схематическая заготовка; несомненная рыхлость от многословия, а фразы приблизительны и изобилуют красивостями. Странно, но многое из ранее мной написанного было значительней, совершенней в литературном отношении. И тут я впервые осознал, что писательство, если даже им заниматься регулярно, не всегда путь по восходящей. Опыт, приобретаемое мастерство, конечно же, сводят к минимуму творческие неудачи. Но в судьбе, должно быть, каждого литератора существуют периоды вдохновенного взлета и творческого спада, и ничего с этим не поделаешь. Наверное, это зависит от многих факторов — стечения житейских обстоятельств, настроения и болезней, любви и разочарований в ней.
Все эти рассуждения показались мне настолько значительными, что я, не мешкая, изложил их на бумаге и, не мудрствуя лукаво, письмом отправил на адрес Виктора Платоновича, безо всякой надежды на ответ.
Прошло полгода, и за это время в моей жизни случились существенные перемены. Я устроился на один из киевских заводов мастером ремонтного цеха, на работе прижился, более того, руководство настолько было мной довольно, что поощрило комнатой в заводской гостинке. Теперь у меня были вполне приемлемые условия после работы заниматься своим сочинительством, просто читать, словом, самосовершенствоваться.
И вдруг в июне 1960 года нежданно-негаданно я получаю письмо с обратным адресом: г. Ялта, Дом творчества им. А. Чехова, В. Некрасов. Четыре густо написанные тетрадные страницы вместили искренние извинения за столь долгое молчание («мне просто будет стыдно смотреть вам в глаза при встрече») и анализ, пусть запоздалый, прочитанного им рассказа, во многом, как он подчеркивал, перекликающийся с моими собственными выводами, изложенными в полученном от меня письме; и воспоминания, как он сам, еще до войны, тоже писал рассказы, посылал их в различные редакции, и они возвращались к нему никем не востребованные; и то, как он все же нашел свою литературную нишу, и именно это мне необходимо в первую очередь сделать — отыскать свою нишу; но всегда помнить, что писать следует только правду, никогда жизнь, события не подслащая и не приукрашивая.
Но больше всего меня обрадовало, что, как я понял из письма, Виктор Платонович по приезде в Киев готов опять со мной встретиться и взять на прочтение еще пару моих рассказов, разумеется, если я принимаю его критические замечания без каких-либо обид, уязвленного самолюбия.
На этот раз мы встретились не на квартире Виктора Платоновича, а на Крещатике — он совершал, так сказать, вечернюю прогулку после многочасовой работы за письменным столом. Он сообщил, что торопится завершить повесть, которую ждали в «Новом мире», и буквально через пару дней отбывает в Москву. Так что рассказы, которые я принес, он захватит с собой и уже там постарается их прочитать.
Мы фланировали по Крещатику до Бессарабки и обратно, и я рассказывал Виктору Платоновичу, как за это время сложилась моя жизнь, о своей довольно хлопотной работе на заводе, о полученной комнате и общей кухне еще на две семьи и о том, что я сейчас пишу, в свободное от основной работы время. Виктор Платонович слушал меня внимательно, с тем умением сочувствия и сопереживания, которое всегда порождает безграничное доверие к такому человеку. И только тогда, когда мы уже прощались, он как бы мимоходом, будто даже не для меня, а самому себе заметил, что, конечно же, после тяжкого трудового дня умение переключиться на творчество — это сущее геройство. Вот только вряд ли можно будет создать что-либо гениальное, написать литературный шедевр...
Каково же было мое изумление, когда спустя две недели я получаю из Москвы уже на свой новый адрес письмо от Виктора Платоновича. На этот раз это была всего лишь тетрадная страничка, но информацию вмещала весьма для меня отрадную. Оказывается, рассказы он прочитал еще до поездки в Москву, и они ему понравились. Более того, он захватил рукописи с собой, чтобы предложить «Новому миру» для публикации. Разумеется, он ничего не гарантирует, требования в журнале очень высокие, да и редакционный портфель, насколько ему известно, заполнен на два года вперед. Но то, что ко мне отнесутся серьезно и доброжелательно, — он уверен.
В конце письма была сделана приписка, поначалу несколько ошеломившая меня. Виктор Платонович настоятельно советовал мне взять себе литературный псевдоним, который, несомненно, если учесть существующую атмосферу в стране, облегчит возможность моих публикаций. Конечно, это может показаться мне обидным, даже унизительным, но против реалий не попрешь...
Ответ из «Нового мира» я получил спустя месяц. В бандероли, которую вскрыл дрожащими пальцами, находились рукописи моих рассказов и рецензия на четырех страницах. В сопроводительном письме зав. отделом прозы Анна Берзер отметила, что рассказы написаны вполне профессионально, достойны быть опубликованными, но пока что не отвечают требованиям «Нового мира». Однако редакция готова со мной сотрудничать и рассматривать все мои последующие произведения.
Получить такое лестное предложение о сотрудничестве из самого популярного в то время литературного журнала было равносильно признанию моих творческих возможностей. И отныне только от моего усердия, от кропотливой и ежедневной работы зависело, оправдаю ли я эти ожидания или так и останусь «подающим надежды».
Однако, как уже неоднократно доказано, отнюдь не человек творец своей судьбы. Скоропалительная женитьба, рождение сына, повышение в должности — меня уже назначили начальником цеха — буквально отвадили меня от литературных занятий. Конечно же, скорее по инерции, я все же пытался писать по ночам на общей кухне, когда все ложились спать, но это было похоже на самоистязание.
С трудом накропав небольшую повестушку, я отправил ее в «Новый мир», и вскоре получил отказ, на этот раз безжалостный, нелицеприятный. Разумеется, как я предполагал, Виктору Платоновичу об этом сообщат — ведь он же меня как бы опекает, — и мне было стыдно ему звонить. К тому же, следя за литературным процессом в стране по «Литературной газете» и нескольким журналам, которые регулярно выписывал, я был в курсе, что лично он постоянно на слуху, что о каждой новой его публикации выходили рецензии, преимущественно хвалебные. И мне казалось нескромным, так до сих пор ничем не проявив себя, навязываться ему, отнимать у него время.
Однако, спустя какое-то время в порыве отчаяния от явной безысходности своего положения, я опять позвонил ему, рассчитывая на поддержку. Виктор Платонович оказался дома, сразу узнал меня по голосу и стал укорять, что я так долго не давал о себе знать. Я вкратце рассказал о событиях, произошедших в моей жизни за это время, поплакался, что практически не имею возможности писать. И все же небольшую повесть сподобился написать, возможно, для «Нового мира» с его требованиями она не представит интереса, но вот для нашего киевского журнала «Радуга» вполне может подойти. Но я никого в этом журнале не знаю, и меня, разумеется, там тоже никто не знает, потому что я нигде не публиковался, и меня воспримут просто как «человека с улицы». А мне сейчас крайне важна хоть какая-то публикация не только для собственного самоутверждения, но, как это ни покажется странным, для сохранения семьи...
Выслушав меня, Виктор Платонович жестко ответил, что тут он бессилен мне чем-либо помочь. Хотя он и является членом редколлегии «Радуги», но у него очень сложные отношения с главным редактором. Ему, как члену редколлегии, дают на прочтение рукописи отдельных авторов, которые, как правило, он отвергает, а затем, получая очередной номер журнала, вдруг обнаруживает, что их опубликовали. И напротив, сам несколько раз рекомендовал для публикации стоящие, на его взгляд, вещи, но, за редким исключением, все они осели в редакции без движения. Так что никакого проку от его протекции не предвидится, более того, она может принести только вред...
После этого разговора я почувствовал некую обреченность. Да, мне действительно была необходима хоть какая-то публикация, чтобы убедить жену, что я занимаюсь не зряшным делом. Наша взаимная «безумная» любовь, подвигшая нас на создание семьи и рождение ребенка, как-то незаметно испарилась, сменившись обоюдным раздражением. И это несмотря на то, что нас ожидала большая радость, о которой мечтали сотни тысяч моих сограждан — я должен был получить отдельную двухкомнатную квартиру, опять-таки за свое усердие на работе. Теперь я рассчитывал, что одна из комнат станет моим кабинетом, где отныне уже смогу без каких-либо помех, в комфортных условиях заниматься своим сочинительством. Но жена и слушать об этом не желала, определив эту комнату под детскую. Со свойственной ей запальчивостью она утверждала, что может понять и даже оправдать мужиков, которые выпивают, скандалят, даже погуливают на стороне. Но эта моя страстишка исписывать чистые страницы, чтобы затем сложить их в папку, сродни какой-то странной болезни, от которой мне срочно необходимо излечиться.
Меня уже неотступно терзало отчаяние, следовало что-то предпринять, точнее — прийти к окончательному решению, иначе я «сопьюсь или свихнусь».
И вот решение вызрело, все основательней овладевало моим сознанием, но, чтобы бесповоротно в этом утвердиться, я чувствовал необходимость посоветоваться с кем-то, кому безгранично доверяю. Странно, но ни с родителями, ни с близкими друзьями я почему-то не хотел это обсуждать. И, поразмышляв какое-то время, пришел к выводу, что только от Виктора Платоновича могу получить непредубежденный совет.
Я позвонил ему, и, несмотря на очередной длительный перерыв в наших отношениях, он был со мной приветлив, стал расспрашивать о моих делах. Я ответил, что по телефону не все расскажешь и прошу его о встрече, чтобы обсудить кое-что весьма важное для меня.
Виктор Платонович сказал, что против встречи не возражает, но она может произойти не так скоро. Сейчас он весь в сборах, через два дня уезжает в Ялту, где месяц пробудет в Доме отдыха киноактера, а последующий месяц — в Доме творчества писателей. Затем из Ялты прямиком отправится в Москву по своим издательским и киношным делам. Вот если бы я нашел возможность приехать в Ялту, он бы с удовольствием со мной пообщался.
Мои отношения с женой настолько обострились, что срочное оформление отпуска и поездка в Ялту, как я предполагал, на пару недель, уже ничего не могли усугубить. Напротив, я как бы подчеркивал, что этой поездкой вознаграждаю себя за предоставленную семье отдельную квартиру.
В первый день приезда в Ялту я обустраивался — снял в частном доме койко-место, побродил по городу, выяснил, где находится Дом отдыха киноактера и как туда добраться. На второй день с самого утра я отправился на столь важную для моей дальнейшей судьбы встречу. Дежурная по корпусу, в котором проживали Виктор Платонович со своей матерью Зинаидой Николаевной, сообщила мне, что, по всей видимости, они — на пляже, утром после завтрака они, как правило, там.
На узком отрезке пляжа первой я увидел Зинаиду Николаевну, одиноко сидевшую на топчане. В одной руке она держала над собой зонтик от солнца, а в другой книгу, которую самозабвенно читала, не обращая внимание на окружающих. Я не решился к ней подойти и, поискав глазами, вскоре увидел Некрасова в окружении нескольких человек. Они что-то оживленно обсуждали, были поглощены своей беседой, и я подошел как можно ближе в надежде, что Виктор Платонович меня заметит.
Он меня заметил, тотчас подозвал и стал со всеми знакомить, представив, как бывшего офицера, «вступившего на не менее опасную стезю писательства». От охвативших меня смущения, неловкости я не особенно запоминал представлявшихся мне, и только одно имя сразу врезалось в память. Это был Георгий Владимов, уже зарекомендовавший себя писатель по публикации романа в «Новом мире».
Потом появился некто с фотоаппаратом, стали делать групповые снимки, причем Виктор Платонович настаивал, чтобы и я принимал участие. Эти фотографии я никогда так и не увидел, но думаю, выглядел на них растерянным, случайно оказавшись в созвездии знаменитостей.
Затем Виктор Платонович попросил его извинить за то, что должен уйти — у него очень важная встреча. Взяв меня под руку, он подвел к топчану, на котором примостилась Зинаида Николаевна, а на краю была сложена его одежда. Одеваясь, он мягко, с заботливостью в голосе попросил маму не позднее, чем через полчаса уйти с пляжа — солнце очень жаркое и даже зонтик не спасет от палящих лучей. Пообещал, что к обеду непременно возвратится, чтобы в столовую пойти вместе. Обратившись ко мне, Некрасов спросил, располагаю ли я свободным временем, чтобы с ним отправиться в Дом творчества. Я ответил, что мой приезд в Ялту, в сущности, посвящен именно встречам с ним.
Такси доставило нас к Дому творчества за считанные минуты — мы едва перебросились в машине несколькими малозначительными фразами. На центральной аллее, ведущей к корпусу, Виктор Платонович попросил меня посидеть на скамейке и подождать пока он поговорит с Самуилом Маршаком. Судя по телефонному звонку Маршака, беседа важная, но вряд ли она займет много времени.
Я послушно сел на скамью и, обозревая окрестности, думал о том, представится ли мне когда-нибудь возможность побывать тут, всласть поработать в одной из комнат этого белоснежного, похожего на теплоход корпуса, затененного могучими деревьями, отрешившись от всех мелочных, бытовых забот, заполнивших мою нынешнюю жизнь.
Виктор Платонович вышел из корпуса через несколько минут и остался стоять неподалеку от центрального входа. Вскоре широко раскрылись двери и на аллею выкатили инвалидную коляску, в которой сидел человек, придерживающий одной рукой сползавшие очки с огромными стеклами. Коляску подкатили к Виктору Платоновичу, затем женщина, управляющая ею, удалилась, оставив их наедине. Должно быть, Виктору Платоновичу было неудобно возвышаться над Маршаком, и он присел на корточки.
Очень скоро Маршак дал знак рукой женщине, стоявшей неподалеку, она подошла к коляске и закатила ее в корпус, а Виктор Платонович направился по аллее в мою сторону. Выглядел он озабоченным, по всему было видно, что разговор оказался для него не из приятных.
Я встал со скамьи, и мы молча направились к выходу, свернули на дорожку, серпантином сбегавшую к городу. Нам предстоял пеший спуск, и это меня обрадовало: можно побеседовать о моих проблемах.
— Дожились, что даже стен стали бояться, — угрюмо заметил Виктор Платонович, прервав затянувшееся молчание. — Маршак твердо уверен, что все комнаты прослушиваются, и потому предложил поговорить на улице.
Из этой несколько отвлеченной реплики мне стало ясно, что, видимо, разговор был важный, не для посторонних ушей, и потому даже не полюбопытствовал, о чем шла речь. Но к моему удивлению, Виктор Платонович сам принялся рассказывать о состоявшейся беседе, будто этим подчеркивал, что полностью мне доверяет.
Оказывается, Твардовского намерены сместить с должности главного редактора «Нового мира», считая, что журнал под его руководством превратился в неуправляемый и вольнодумный. В Москве готовится письмо в защиту Твардовского, которое намерены подписать многие известные писатели, деятели культуры. И Маршак попросил Виктора Платоновича организовать подписи среди украинской интеллигенции под этим общим письмом или под отдельным, сугубо украинским. Но, разумеется, об отдельном письме и речи не может быть — необходимо присоединиться к тому, что готовится в Москве, потому что нынешнее руководство Союза писателей Украины никогда свои подписи не поставит. А те, кто охотно подпишет наряду с ним такое обращение, проходят, как «украинские националисты»; и он, Некрасов, поддерживающий с ними дружбу и хорошие отношения, уже сам фигурирует, как «пособник украинских националистов».
Я огорченно заметил, что если снимут Твардовского, журнал может утратить нынешнюю свою популярность. Виктор Платонович на это ответил, что вместе с Твардовским от журнала сразу отлучат большинство постоянных авторов, в том числе и его, Некрасова. И дальнейшая перспектива его публикаций весьма проблематична, потому что ни один другой журнал, кроме «Нового мира» в его нынешней направленности, он не приемлет.
А потом, не вдаваясь в особые подробности, я рассказал о своем конфликте с женой, не воспринимавшей мои занятия литературой. И все это настолько серьезно, что возникла дилемма — литература или семья. И то, и другое для меня дорого, но, видимо, чем-то придется поступиться, но я никак не могу решиться на конкретный выбор.
Выслушав меня, Виктор Платонович вздохнул и грустно сказал, что в данном вопросе он не может быть советчиком, потому что сам не имеет опыта семейной жизни. Занятие литературой заполнило всю его жизнь, но он отнюдь не уверен, что не обделен какими-то иными радостями и привязанностями. По обывательским меркам сейчас я более или менее благополучный, даже счастливый человек, имеющий жену, сына, квартиру, работу с постоянным заработком. Отказавшись от всего этого ради литературы, я многим рискую, но в то же время я не предам самого себя, не придушу в себе насильственно то, что явно заложено во мне природой, что является моей сущностью и что я обязан реализовать, коль во мне обнаружились такие задатки. Но все это сугубо личное, решение необходимо принимать, тщательно все взвесив, подытожив, проанализировав, и потому рекомендации со стороны тут неуместны.
Странно, но этот, в сущности, уклончивый ответ Виктора Платоновича как бы непреднамеренно определил мое решение. Хотя оно еще не было окончательным и мне необходимы были дополнительные доводы, чтобы в нем утвердиться.
И тогда я спросил, как он отнесется к моему намерению поступить в Литературный институт, который закончила большая часть нынешних, получивших признание, писателей.
Виктор Платонович ответил не сразу, сосредоточенно глядя себе под ноги. Затем усмехнулся и сказал, что если я нацелился на Литинститут, где, кстати, писателей отнюдь не выращивают, не штампуют, то, следовательно, заранее все для себя решил. Но если говорить по существу вопроса, то можно привести много примеров, когда писателями становятся люди, совсем не получившие гуманитарное образование — врачи, геологи, инженеры и т. д. Он сам по профессии архитектор, строитель, но, если честно, не отказался бы в свое время получить гуманитарное образование — это расширило бы мировоззрение, подняло бы уровень культуры, многое, чего нахватался самообразованием, систематизировало.
— Что ж, для учебы ты еще достаточно молодой, — сказал он в заключение, — но тут есть одна закавыка. Насколько мне известно, просто так, как бы с улицы, в этот институт сейчас не принимают: нужны рекомендации Союза писателей, каких-либо известных писателей. К сожалению, лично я ничем тебе помочь не могу, потому что превратился в опального писателя. И даже моя Сталинская премия уже утратила свое былое всесилие... Впрочем, возможно, такие рекомендации желательны, но не обязательны...
Мы уже оказались в городе, и Виктор Платонович, озабоченно посмотрев на часы, сказал, что ему необходимо срочно попасть в Дом отдыха — время обеда, а Зинаида Николаевна без него в столовую не пойдет. Спросив, где и как я устроился, он пригласил меня приходить к нему по вечерам, потому что днем будет интенсивно работать над рукописью повести, которую должен отвезти в Москву. Это сегодня он себе позволил расслабиться из-за встречи с Маршаком...
Мы тепло попрощались и разошлись в разные стороны. Но я уже знал, что больше в Ялте мы не встретимся, потому что через день-другой уеду в Киев улаживать свои дела, которые приобрели конкретность, четкость после этого разговора.
Очень скоро моя жизнь круто изменилась, нельзя сказать, что пошла по восходящей, а как бы потекла по упорядоченному руслу. Развод с женой прошел мирно, в обоюдном согласии, потому что все, что было у нас общего, я оставил семье, в сущности, начав все с нуля. После второй попытки я все же поступил в Литинститут, причем безо всяких рекомендаций, пройдя творческий конкурс, а затем успешно сдав вступительные экзамены. И почти сразу же стал публиковаться в Москве, затем в Киеве, будто со студенческим билетом приобрел некую индульгенцию. Моя жизнь в этот период была до предела насыщена учебой, обязательным творческим процессом — это было главнейшим требованием в институте, — необходимостью как-то зарабатывать на хлеб насущный, потому что публикации были нечастыми, а гонорары не столь уж большими, чтобы на них существовать. Можно сказать, я жил в затворничестве, почти ни с кем не общаясь. Но Виктору Платоновичу время от времени позванивал, особенно тогда, когда что-то публиковалось, сообщая ему об этом. Я это делал не из тщеславия, а только для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что он не ошибся во мне, приняв на первых порах во мне участие.
В этих телефонных разговорах Виктор Платонович был немногословен, будто стал вдруг страдать косноязычием, и больше говорил о здоровье Зинаиды Николаевны, которая постоянно хворала, и о том, что сейчас он безвылазно находится в Киеве. Но ни разу не предложил мне прийти в гости или где-то с ним встретиться.
Я понял причину этого «негостеприимства», конечно, задевавшего меня, когда я узнал спустя несколько лет о том, что творилось вокруг него. По сути, как в песне Высоцкого, его обложили со всех сторон, и по мере возможности он пытался, чтобы другие, кто его знал, с кем он общался, тоже не попали в этот «загон».
Мы встретились совершенно случайно в сентябре 1968 года на улице Пушкинской неподалеку от редакции журнала «Радуга». В журнале готовилась к публикации моя повесть, и меня вызвали, чтобы я прочитал и подписал верстку.
— И ты, Брут, воткнешь в меня кинжал, — сказал Виктор Платонович с горькой усмешкой, когда мы обменялись рукопожатиями. Меня поразило, как он изменился за это время, что мы не виделись. Лицо выглядело осунувшимся, под глазами набрякли мешки, густая седина пронизала его некогда смоляные волосы, а взгляд его всегда живых и цепких глаз показался угасшим.
Я растерянно ответил, что не могу врубиться, о каком кинжале идет речь и почему он сравнил меня с Брутом. Он удивленно спросил: разве я не на партийное собрание направляюсь, где будет разбираться его персональное дело в связи подписанием им нескольких коллективных писем.
Мне было известно, что при редакции «Радуги» существовала партийная организация, в которую входили так называемые русскоязычные писатели и которая подчинялась парткому Союза писателей Украины.
Я ответил, что никакого отношения к этому партийному собранию не имею, потому что еще не удостоился чести стать членом Союза писателей и, главное, я не член партии.
— Ты не член партии? — изумленно переспросил Виктор Платонович. — Но ты же был кадровым офицером, а в армии принадлежность к партии обязательна.
Я ответил, что во время своей службы был еще в комсомольском возрасте и всячески уклонялся от вступления в партию по причине своей аполитичности. И когда работал на заводе, тоже избегал этого, выдвигая вместо себя передовых рабочих, когда из райкома приходили разнарядки.
— Не могу с уверенностью сказать, разумно ли ты поступал, не желая вступить в нашу всем руководящую и все организующую партию. — с легкой иронией заключил Виктор Платонович. — С одной стороны, твоя аполитичность избавляет тебя от возможных персональных разборок, вроде той, что ожидает меня. С другой, имея неблагополучную пятую графу да еще и будучи беспартийным, ты долго будешь стучать в закрытую перед тобой дверь Союза писателей... Впрочем, я отнюдь не пророк, это просто мои досужие предположения, возможно, к тебе отнесутся более благосклонно, особенно после окончания Литинститута...
Он помолчал недолго, глядя себе под ноги, явно намереваясь что-то сказать или спросить, но не решался, и в то же время опасаясь, что я сейчас попрощаюсь и запросто уйду, потому что все так получилось в наших отношениях, что мы ничем друг другу не обязаны, хотя в самом начале нашего знакомства он пытался меня опекать.
И внезапно он спросил с явным усилием, с неким отчаянием в голосе: могу ли я занять ему пару рублей, которые ему крайне сейчас нужны, чтобы успокоить себя стаканом вина в забегаловке, что на площади Толстого.
Я ответил, что деньги у меня найдутся, что я готов составить ему компанию, но мне надо заглянуть в редакцию, чтобы отметиться, что я все же приходил.
Это займет не более десяти минут, особенно если там намечается такое собрание.
Виктор Платонович кивнул и сказал, что спрячется в подворотню соседнего дома, чтобы его никто не заметил, и будет меня ждать сколько понадобится.
Я зашел в редакцию, и меня поразили многолюдность, праздничное оживление, будто все, толпившиеся в тесных комнатах, явились на какое-то торжество. Дверь кабинета главного редактора была распахнута настежь, и туда сносили стулья со всех других комнат.
Я растерянно озирался, пытаясь увидеть кого-либо из отдела прозы, как неожиданно ко мне подошел заместитель главного редактора и озабоченно сказал, что сегодня не до меня, что сейчас придет кто-то из ЦК компартии и что лучше мне прийти завтра.
Я вышел из редакции с чувством исполненного долга, хотя, если честно, верстку мне хотелось посмотреть уже сегодня, и не без труда разыскал Виктора Платоновича, нервно покуривающего в соседнем дворе.
Он затравленно посмотрел на меня и спросил, какая обстановка в редакции. Я честно ответил, что собрались явно жаждущие зрелища и крови, к тому же ожидают еще кого-то из ЦК. И, словно в утешение, я сказал, что готов скрасить ему день не забегаловкой, а, скажем, каким-либо рестораном по его усмотрению.
Виктор Платонович докурил папиросу до самого мундштука, бросил под ноги с сожалением и вдруг решительно сказал, что, пожалуй, он поприсутствует на этом собрании. Все же интересно послушать, что о нем будут говорить коллеги по перу, любопытно взглянуть каждому из них в глаза. А мое предложение остается в силе — его только нужно перенести на другой, приемлемый для нас обоих день...
Мы вышли на улицу, попрощались, и он направился в редакцию твердым шагом, хотя и сутулясь, низко опустив голову. Но я с уверенностью подумал, что его никто и ничто не сломит, что он до конца останется самим собой, веруя в первородство правды, как когда-то призывал к этому меня.
Мы оба оказались провидцами по отношению друг к другу. Так и не найдя себе на родине места, он уехал во Францию, и писательство его не заглохло, как многие предполагали, выплеснувшись в искрометной публицистике.
А меня действительно, как и предсказал Виктор Платонович, очень долго принимали в Союз писателей, перекладывая личное дело и изданные книги из одной папки в другую. Но сейчас, перечитывая эти записи, я отнюдь не испытываю болезненного чувства несправедливости по этому поводу. По крайней мере, мне не довелось участвовать в том сборище, которое устроили члены Союза, отлучая в 1975 году Виктора Платоновича от «писательства». При этом больше всех неистовствовали те, кто по значимости не оставили после себя и сотой доли литературного наследия, которое оставил прозаик и публицист Виктор Некрасов.