Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Александр Солженицын

О Викторе Некрасове

Отрывки из книги
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом:
Очерки литературной жизни». —
М. : Согласие, 1996. — 688 с., ил.

(Книга в формате pdf 65,9 Мб)

Стр. 20

«...Твардовского времен "Муравии" я нисколько не выделял из общего ряда поэтов, обслуживающих курильницы лжи. И примечательных отдельных стихотворений я у него не знал — не обнаружил, просматривая в ссылке двухтомник 1954 года. Но со времён фронта я отметил "Василия Тёркина" как удивительную удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с некрасовских "Окопов" не так-то много их и всех удалось, может быть полдюжины), в потоке угарной агитационной трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку, Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязнённую — по редкому личному чувству меры, а может быть и по более общей крестьянской деликатности. (Этой деликатности под огрубелой необразованностью крестьян и в тяжком их быту я не могу перестать изумляться.) Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался однако перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! — оттого и вышло чудо...»

Стр. 26

«...Он кинулся по друзьям, но вот странно: в пятьдесят один год, известный поэт, редактор лучшего журнала, важная фигура в союзе писателей, немелкий и среди коммунистов, — Твардовский не имел ярких друзей, почти их не имел: свой первый заместитель (недобрый дух) Дементьев; да собутыльник, мутный И. А. Саца, шурин и посмертный оруженосец шутовского Луначарского; да М. А. Лифшиц, ископаемый марксист-догматик. Говорят, были периоды дружбы с Виктором Некрасовым, с Эм. Казакевичем, ещё с кем-то, но потом шла дружба по колдобинам, утыкалась, перепрокидывалась. Значит, и по окружной среде, и в самом Твардовском было: обречённость на одинокое стоянье. И от крупности. И от характера. И оттого, что из мужичества он пришел. И от неестественной жизни советского вельможи...»

Стр. 35

«...И теперь не знаю как же правильно оценить. Не сам же бы я понёс и донёс повесть к Никите. Без содействия Твардовского никакой бы и XXII съезд не помог. Но вместе с тем как не сказать теперь, что упустил Твардовский золотую пору, упустил приливную волну, которая перекинула бы наш бочонок куда-куда дальше за гряду сталинистских скал и только там бы раскрыла содержимое. Напечатай мы тогда, в 2—3 месяца после съезда, ещё и главы о Сталине — насколько бы непоправимей мы его обнажили, насколько бы затруднили позднейшую подрумянку. Литература могла ускорить историю. Но не ускорила.
Виктор Некрасов, нервничая, говорил мне в июле 1962 года:
— Я не понимаю, зачем такие сложные обходные пути? Он собирает какие-то отзывы, потом будет составлять письмо. Ведь ему же доступна трубка того телефона. Ну, сними трубку и позвони прямо Никите! Боится...
Характер Твардовского, действительно, таков, что ему тошнотно напарываться на отказ в просьбах. Говорили, что он переносит с мучением, когда просят его походатайствовать о ком-нибудь, о чьей-нибудь квартире: а вдруг ему, депутату Верховного Совета и кандидату ЦК, откажут? унизительно...»

Стр. 36

«...И ещё одна, неожиданная для Твардовского, опасность была в этом методе прочтений, рекомендаций и планомерной подготовки: в наш машинописный и фотографический век быстро растекались копии рукописи. (Кажется, первичной ви­ной всему были: тот же В. Некрасов, взял по-дружески у Твар­довского на одну ночку и отдал перефотографировать, да наш вскоре близкий друг Н. И. Столярова, см. Пятое Дополнение, очерк 9. Оба доброжелателя действовали естественно, а на са­мом деле губительно.) В сейфе „Нового мира” исходные эк­земпляры хранились под строгим учётом — а между тем уже десятки, если не сотни перепечатков и отпечатков расползлись по Москве, по Ленинграду, проникли в Киев, Одессу, Харьков, Нижний Новгород. Распространение подогревалось всеобщей уверенностью, что эту вещь никогда не напечатают. Твардов­ский сердился, искал „измену” в редакции, не понимая техни­ки и темпов нашего века, не понимая, что сам же он, с этим сбором устных восторгов и письменных рецензий, был главный распространитель. Он всё мялся, не решался, месяцы шли, — и вот наросла уже явная опасность, что рассказ утечёт на Запад, а там люди попроворнее — и, напечатанный там, он никогда уже не будет напечатан у нас. (Логика, вполне понят­ная советскому человеку и совершенно непонятная западно­му. Ведь для нас мир — не мир, а постоянно воюющие „лаге­ря”, мы так приучены.) Что уплыв на Запад не произошёл почти за год — чудо не меньшее, чем само напечатание в СССР.
А не уплыло — по западному верхоглядству: кто из иностран­цев и узнал о такой повестушке — не придал значения...»

Стр. 76

«...Затем выступил страшный Владимир Ермилов — карлик, а с посад­кою головы как у жабы. (Всю его речь ему благожелательно кивал Ильи­чёв.) Наши недостатки стали более заметны оттого, что наша литература выросла. Иметь постоянное чувство идеологии противника. Особо ин­структировать выезжающих за границу — и выслушивать их отчёты по­том. Особенно бранил Виктора Некрасова: стыдится за свою страну, ра­дуется, что выехал и смотрит. (А кто из них не радовался поездкам?) Нетвёрдо вёл себя с опоздавшими студентами Колумбийского универси­тета. „Может быть, и стукнуть башмаком по столу!” — (Хрущёв: „Можно, можно!”) „Глубоко не демократически”, что Некрасов в Нью-Йорке рассказал вперёд о ещё не вышедшем фильме „Застава Ильича” (тем са­мым отрезая возможность запрета). Не создавать ни моду, ни иллюзию гонимости вокруг некоторых имён...»

Стр. 81

«...Хрущёв: — Да я вот никогда не имел партийных взысканий, пото­му что у меня внутренняя дисциплина. Если так и у писателя будет — ни­какой цензор не нужен тогда. А то думает: как изложить, чтобы проско­чило? Это — антипартийность.
Это — всё реплики были. А теперь, оказывается, начинается его сплошная речь. Не помню, занял ли он трибуну, или так и говорил со средины президиумного стола (кажется). Начало речи было отмечено тем, что подали ему бумагу, и он стал читать. Длинно читал. Вроде как бы резолюция, но не нами принимаемая, или заключение ЦК, нам лишь к сведению.
Идейно-творческих провалов не произошло, но ряд ошибок. И по­ сейчас мы с удовольствием поём песни Демьяна Бедного. Некоторые представители искусств судят по запахам отхожих мест. (Перечисляются области искусств и в какой что сделано хорошее и в какой что плохое.) В кино — дело далеко не так благополучно. Нам, ЦК, в предварительном порядке показали „Заставу Ильича”. Там ещё есть неприемлемые места, надо исправлять. Но поскольку Некрасов уже об этом высказался за гра­ницей — скажем и мы. При таком символическом названии трое молодых героев не знают, зачем живут. Сомнительные гулянки. Отец не может от­ветить на вопросы сына, — как это может быть? Внести разлад с отцами?
— Не выйдет! В Советском Союзе нет проблем отцов и детей! В Ленинграде поставили „Горе от ума” (видимо, Товстоногов), а на зана­веси: „И чёрт меня дёрнул родиться в России с моим умом и талантом.” Тут Грибоедов взят как щит. А Грибоедов — прогрессивный писатель. Гнилая идея! Оставьте в покое шотландскую королеву! Велик был Шекс­пир — но в своё время. А вы дайте нам такое, что вызывает гнев или па­фос труда...»

Стр. 83—84

Беспартийности в нашем обществе нет и быть не может. Человека определяет не партийный билет, а его душа. Накипь бывает и на вареньи, хозяйка сбрасывает. Так же и на социализме, её надо снимать. „Как закалялась сталь” — всегда будет нашей настольной книгой ... Участие в ре­волюции на стороне трудящихся — это самое гуманное дело. Кто не идёт вместе с ними, тот неизбежно идёт против них. Когда во время октябрь­ских боёв обстреливали Кремль, Луначарский пытался „спасать сокровища искусства”, — но Ленин над ним посмеялся... Товарищ Шолохов борец за счастье трудящихся. Хорошо видит друзей, хорошо распознаёт врагов. Кто знает начало — не должен забывать о конце. Москва — не Будапешт! ...„Защитить то далёкое время”? Это значит — вернуть его? Не выйдет!.. А Евтушенке не надо подлаживаться ко вкусам обывателей. Выбирайте, чьи похвалы вам нужны ... Центральный Театр Советской Армии — глупая идея Кагановича, пятиконечная звезда, самое неразумно построенное здание... А вот, мы под Новый год гуляли в лесу, — какая красота! Вот это — красота!.. А додекафония — это какофония ... Эренбург большой специалист навязывать свои вкусы. Конечно, Ленин не мог так говорить о левых художниках, как Эренбург ему приписывает... А Некрасов возмущается, что молодым ставят в пример старого рабочего...
И — до чего же смелы деятели искусств — те, которые окружали Кочетова и Шолохова, впрочем и вперемежку с партийным подсадом, — смело перебивали самого первого секретаря ЦК! Стали дружно кричать:
— Позор!.. Гражданский позор!.. „Новый мир”!.. („Новый мир”! — это за Некрасова.)
Хрущёв одобрительно принял шквал. И дал вывод:
— Абсолютной свободы личности не будет даже при коммунизме!..
Это что, как муж или жена храпит — так почему лишаете меня свобо­ды храпа?.. При коммунизме отклонения от воли коллектива должны быть — лишь как единичные явления.
Партия поддерживает только такие произведения, которые сплачи­вают народ. „Оттепель” — осуждаем: неустойчивая, непостоянная, неза­вершённая погода!.. Не пустим на самотёк! Бразды правления не ослаб­лены!.. Во всех издательствах — наплыв рукописей о тюрьмах и лагерях.
Опасная тема! Любители жареного накидываются! Но — не каждому да­но справиться с такой темой. Тут — нужна мера. Что было бы, если б все стали писать?
— Я помню процесс Бейлиса, я уже тогда носил длинные штаны ...
Сионисты облепили товарища Евтушенко, использовали его неопыт­ность... Анекдот : великий поэт, как ваше здоровье? Лесть — самое ядовитое оружие... Я — против погромов ... Богатые евреи сидели в квар­тирах околоточного. Товарищ Шостакович, и вы не разобрались! А Из­раиль предлагает вашу симфонию ставить. А там у них — классовое государство. Евреи, уехавшие туда, пишут теперь, что сидят без работы.
(Я покосился — у Евтушенки сильно горят уши. Да всякое грозное обзывание с кафедры при полутысяче человек с грозной трёхсотней — и никому не безразлично. Не такой глупый и процесс обработки, может быть и есть смысл им потерять время.)
— Стихотворение „Бабий Яр ” — не антисоветское, говорят — музыка хорошая, я послушаю. Запрещать глупо... Да заместитель маршала Малиновского был еврей Крейзер, и сейчас командует на Дальнем Вос­токе. В числе первых, кто взял в плен Паулюса, был еврей полковник Винокуров, комиссар бригады.
От поездки во Францию Некрасова, Паустовского, Вознесенского — неприятное впечатление. Ошибки и у Катаева в Соединённых Штатах. Евтушенко не удержался от желания понравиться буржуазной публике: мол, „Бабий Яр” критикуют догматики, а народ принимает.
— Я — не за то, чтоб отгораживаться от Запада. Это — Сталин бо­ялся, думал: если начнём разговаривать — нас сразу забьют. А у нас ес­ли слов не хватит — можно выругаться. Общаться — можно, но надо вы­соко держать достоинство советского человека. Чтоб общение было — на пользу нам.
(И эта программа — великолепно выполнена в последующие годы. Я начал восстанавливать эти записи с улыбкой, как курьёз и анекдот. А по ходу страниц смотрю, — и совещания те имели смысл и, что называется, победила партия. Биться против партии — там было некому, сме­лыми становились наши деятели лишь когда утекали на Запад.)
Этими встречами откатил нас Хрущёв не только позадь XXII съезда, но и позадь XX. Он откатил биллиардный шар своей собственной головы к лузе сталинистов. Оставался маленький толчок...»

Стр. 88—90

«...Не сразу я усвоил и воспитался, что и к дружественному "Н. Миру" надо относиться с обычной противоначальнической хитростью: не всегда-то и на глаза попадаться, сперва разведывать, чем пахнет. В этот приезд, в июле 63 г., пока я горячился из-за цензурных искажений, А. Т. тщетно пытался передать мне свою радость:
— Вы легки на помине, о вас был там разговор!
Я говорю — "радость", но по-разному бывал он радостен: чист и светел, когда здоров от своей слабости, а в этот раз — с мутными глазами, полумёртв, вызывал жалость (его лишь накануне лекарственным ударом вырвали из запоя, чтобы доставить в ЦК к Ильичёву). — И ещё ведь курил, курил, не щадя себя! Радость А. Т. была на этот раз в том, что он на заседании у Ильичёва ощутил некое "новое дуновение", испытал какие-то "греющие лучи". (А было это — просто очередное вихлянье агитпропа, манёвр. Но в бесправной унизительной жизни главного редактора опального журнала и при искренних толчках сердца о красную книжечку в левом нагрудном кармане, обречён был Твардовский падать духом и запивать от неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского инструктора, и расцветать от кривой улыбки заведующего отделом культуры.)
Так вот что было там, на Старой Площади. "Подрабатывался" состав советской делегации в Ленинград на симпозиум КОМЕСКО (Европейской Ассоциации писателей) о судьбах романа, и вот А. Т. удалось добиться, чтобы включили в ту делегацию меня. (А потому Ильичёв и уступил, что для симпозиума была нужна декорация.)
Он договорить ещё не успел, я уже понял: ни за что не поеду! Вот из таких карусельных мероприятий и состоит жизнь писателя на поверхности... Недорогой способ нашли они показать меня Европе (да и какая там Европа собралась под крыльями Вигорелли!): в составе делегации, конечно единой во мнении, — а всякий выступ из общего мнения будет не только изменой родине, но ещё и предательством родного "Нового мира". Сказать, что действительно думаешь — невозможно. И рано. А ехать мартышкой — позор. Отклоня уже столько западных корреспондентов, должен был я свою линию вытягивать и дальше.
— Зря вы хлопотали, Александр Трифоныч. Меня совсем туда не влечёт ехать, да и несручно: я недавно из Ленинграда, я так мотаться не привык.
Вот тут и шла между нами грань, не перейдённая за все годы нашей литературной близости: никогда мы по-настоящему не могли понять и принять, что думает другой. (По скрытости моей работы и моих целей он особенно не мог понять меня.)
А. Т. обиделся. (Всю обиду он выказывал обычно не враз, но потом в жизни возвращался и возвращался к ней многажды. Как, впрочем, и я.)
— Моя задача была — отстоять справедливость. А вы можете и отказаться, если хотите. Но в интересах советской литературы вы должны там быть.
Да ведь я ей не присягал.
Случился тут и Виктор Некрасов, недавно ошельмованный на мартовской "встрече" и уже несколько месяцев под партийным следствием в Киеве — и он, он тоже убеждал меня... ехать! Вот и ему ещё было столько непонятно, и нельзя объяснить...
Дружный внутренний порыв влёк их обоих в ресторан, а мне было легче околеть, чем переступить тот порог. Никак не решив, мы потянулись сперва на Страстной бульвар. Тут заметил я, как неумело и боязливо переходил А. Т. проезжую часть улицы ("Ведь эти московские перекрёстки такие опасные"). Да ведь он отвык передвигаться по улицам иначе, как в автомобиле... И седоку автомобильному нельзя, нельзя понять пешехода, даже и на симпозиуме. Стал А. Т. говорить, что симпозиум, конечно, будет пустой: нет романов, о которых хотелось бы спорить; и вообще романа сейчас нет; и "в наше время роман даже вряд ли возможен". (Уже начат был "Раковый корпус", уже год, как закончен был "Круг", но не знал я, в каком виде посметь предложить его Твардовскому. И вот так, со связанными руками и заткнутым ртом должен буду я сидеть на симпозиуме и слушать сорокоусто: умер роман! изжит роман! не может быть романа!..)
Грустно говорил А. Т. и о том, что на Западе хорошо его знают как прогрессивного издателя, но не знают как поэта. "Конечно, ведь у меня же мерный стих и есть содержание..." (Да нет, не в модерне дело, но как перевести русскость склада, крестьяность, земляность лучших стихов А. Т.?) "Правда, мои "Печники" обошли всю Европу" — утешался он.
Всё складывалось горько, и партийное следствие в Киеве, и упрямство моё туда же — и вырвались они от меня и пошли пить лимонад. Я проводил их как потерянных: такой у века темп, а им времени некуда девать...»

Стр. 137

«...В тот день мне впервые показалось, что благодаря своим частым и долгим выходам из строя, А. Т. начинает терять прочность руководства в журнале: журнал не может же замирать и мертветь на две-три недели, как его Главный! За день до того члены редакции выспорили против А. Т. своё мнение о рассказах Некрасова (печатать), вчера смело оперировали с моим рассказом, а сегодня даже не дали ему "Захара" читать, потому что экземпляр — один, и что-то надо с ним делать дальше^*. Твардовский сидел растерянно и посторонне...»

_____________________

^* И Лакшин ещё сумеет подсунуть его "Известиям", и там будет набор, и лишь когда уже там рассыпят — придётся "Н. Миру" принять на себя этy публикацию.

Стр. 150—151

«...Было это 16 ноября. За три месяца прочли и многие враги, кто не только в журнальных статьях разносил мою убогую философию и убогий художественный метод, но даже (В. Панков) целые главы учебников посвящали этому разносу. Однако, чудо: из той всей шайки, кроме 3. Кедриной ("общественной обвинительницы" Синявского и Даниэля) и лагерного ортодокса (стукача?) Асанова, никто не посмел явиться. Эго был двойной знак силы уже возросшего общественною мнения (когда apгуметов нет, так и не поспоришь, а доносов перестали бояться) и силы ещё уверенной в себе бюрократии (зачем им идти сюда гавкаться и позориться, когда они и так втихомолку этy повесть затрут и не пустят?).
И превратилось, обсуждение не в бой, как ждалось, а в триумф и провозвещение некой новой литературы — ещё никем не определённой, никем не проанализированной, но жадно ожидаемой всеми. Она, как заявил Каверин в отличной смелой речи (да уж много лет им можно было смело, чего они ждали!), придёт на смену прежней рептильной литературе. Кедриной и говорить не дали: демонстративно, повалом, вслед за Виктором Некрасовым, стали выходить вон. (А новомирцам А. Т. запретил присутствовагь на обсуждении! Ушла корова, так и подойник обземь).
Не по разумному заранее плану, а по стечению случаев сложился у меня очень бурный ноябрь в том году. Есть такие удивительные периоды в жизни каждого, когда разные внешние неожиданные силы сразу все приходят в движение. И в этом только движении, уже захваченный им, я из него же и понял, как мне надо себя вести: как можно дерзей, отказавшись от всех добровольных ограничений. Прежде я отказывался от публичных выступлений? А теперь — согласен на все приглашения. Я всегда отказывался давать интервью? А теперь — кому угодно.
Потому что — терять ведь нечего. Хуже, чем они обо мне думают — они уже думать не могут...»

---

Александр Солженицын «Заявление от 5 апреля 1974 г.»

Виктор Некрасов «Исаичу...»

Виктор Некрасов «Двадцать лет «Ивана Денисовича» А. Солженицына»