Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Борис Володин
Володин Борис Генрихович (настоящая фамилия — Пузис; 26 мая 1927, Саратов — август 2001) — писатель, врач, автор книг о врачах и ученых. Член СП и СЖ.
С 1943-го по 1946 год находился в заключении по политической статье, освобожден благодаря хлопотам К. Симонова, но в Москве жить ему не разрешили.
Окончил исторический факультет Ивановского педагогического института в 1946 году и лечебный факультет 2-го Московского медицинского. института им. Н.И. Пирогова в 1956 году.
Работал участковым врачом в Пахре, акушером-гинекологом в одном из московских родильных домов, откуда перешел в отдел науки «Литературной газеты».
Работал в журнале «Химия и жизнь», сотрудничал с журналами «Знание – сила», «Пионер», «Наука и религия»
Автор 10 книг, среди которых произведения о быте и нравах врачебной среды («Возьми мои сутки, Савичев» (1969); «Я встану справа» (1974)), об ученых («Мендель» (1969); «...И тогда возникла мысль» (1980); «Жажда истины», 1988) и др.
Редактор-составитель научно-художественного альманаха «Пути в незнаемое», автор статей о творчестве С. Лема.
Сыграл роль ученого в фильме «Комета» (1983).
Одним из первых, незадолго до своего ухода, откликнулся на предложение журнала «Радуга» подготовить воспоминания о Викторе Некрасове.
Под увеличительным стеклом
«Радуга» (Киев), 2005, №№ 5—6, стр. 141—145
1. Из воспоминаний «пайщика»
Первая встреча с Виктором Платоновичем Некрасовым произошла в лучшей и радостной литературной обыденности: вскоре по выходе из Таймырского лагеря и прибытия на материк я заполучил в свои руки томик его повести, чуть ли уже не облауреаченной, одетой в стандартную гослитовскую желтую картонную корку. И сразу оба — и автор, и повесть заняли на заветной полочке мысленной моей тогдашней библиотеки место рядом с «Далекими годами» Паустовского, со «Звездой» Казакевича и другими, себе равными. На реальную библиотеку деньги возникли не сразу, но мало-помалу сперва объявилась этажерка, потом пяти или семиярусная полка, а на ней и моя личнособственная книга Некрасова на почетном месте.
Вторая наша встреча — тоже заочная — случилась лет через девять-десять на славном пятом этаже серого здания «Литгазеты» — того, что торчало на Цветном бульваре. Отдел русской литературы занимал большую и очень для меня завидную комнату о трех столах: для вечно хмурого Серго Ломинадзе, для Бенедикта Сарнова и Стасика Рассадина. Бен и Стасик хмурыми тогда не были и то и дело выступали под единым псевдонимом Ст. Бенедиктов с острыми веселыми репликами — ну, например, в защиту Мухи-Цокотухи Корнея Чуковского.
(Селя ви! В 1960-м или 1961 году пришлось доказывать, что оная Муха — вовсе не идеологический диверсант в советской педагогике, как возопил некий автор.)
И вот я зашел к ним из темного кишкообразного кабинета отдела науки в первый день своего нового статуса «литгазетчика». А он, замечу, был действительно совсем новый, ибо всего 10 августа 1960 года в моей трудовой книжке появилась запись: «Освобожден от должности ординатора родильного дома № 26 г. Москвы в порядке служебного перевода в редакцию «Литературной газеты». Основание: письмо редколлегии газеты от 09. 08. 60 г.».
Никто из коллег-врачей не верил, что этот поворот судьбы возник сам по себе без водительства некоей «мохнатой руки». Что движущей силой эдакого личного моего прогресса было всего лишь три десятка очерков и рассказиков из врачебного быта и врачебного дела и прочей науки, напечатанных в основном в журналах «Пионер», «Крестьянка», «Юный техник» и наконец в самой «Литературке». Ну вот, глянулись они сначала Нине Сергеевне Филипповой, заведовавшей газетной наукой, затем члену редколлегии В. Н. Болховитинову, а с их подачи и заму главного редактора В. А. Косолапову.
И был я после этого приглашен пред светлые — очень светлые! — очи уже самого главного редактора С. С. Смирнова, а перед тем настырно проинструктирован своей завшей Ниной Сергеевной непременно ему соврать, что до последних дней своего докторского существования трудился не в роддоме № 26, а в больнице № 26, и не акушером, а хирургом. (Моя истинная должность казалась ей почему-то бросающей тень на наши взаимоотношения и ее дамскую репутацию, хотя оснований для сего не было никаких.)
Сергей Сергеевич очень весело спросил меня, хочу ли я работать в газете, а затем — не смогу ли в каком-нибудь сверхъестественном случае сделать в стенах редакции кому-нибудь из сотрудников операцию по поводу хотя бы аппендицита, если подвернется сверхсрочный случай.
Я веско ответил ему, что в газету очень хочу, что же до операции, то на длиннющем дубовом столе для заседаний редколлегии можно уложить «голова-к-голове» не менее трех-четырех хирургических пациентов и необходимое количество инструментария и перевязочного материала.
Мы остались довольны друг другом, и потому-то я сразу поднялся с четвертого этажа на пятый к Бену Сарнову, с которым был знаком добрых два-три года и считал его как бы своим Вергилием в загадочных для меня, хоть и ничуть не мрачных кругах тогдашней «Литературки».
Услышав рассказ, Бен хмыкнул:
— Будь осторожен с такими фантазиями! А то все решат, что ты настоящий «пайщик»!
Я оцепенел.
У каждого микрообщества — свой словарь, свой набор эвфемизмов, т. е. терминов, смягчающих жесткие выражения. За прежние дни посещения «Литгазеты» слово «пайщик» не раз пролетало мимо ушей, но я ловил другие звуки и не обращал на него внимания.
— Бен! — вопросил я, порозовев до ушей. — А что у н а с значит это слово: «пайщик»?!
— Его принес в редакцию, — гордо ответил Сарнов, — сам Вика Некрасов! Полный текст «Пайщик Одесского Церабкоопа». Составь аббревиатуру. Понял? Элегантно!..
А буквально через неделю в этой же самой комнате на пятом этаже то ли тот же Бен, то ли Лазарь Лазарев познакомили меня с «Викой» — именно так и представив его, а меня — «Борей Володиным».
Мы пожали друг другу длани, но настоящего знакомства, увы, не состоялось. Я застеснялся, заторопился, да и дел было невпроворот — версточный день!
Мы нередко раскланивались с Виктором Платоновичем в газетных коридорах, в буфете, но всегда за разными столами, и полустыдливо — в мужском туалете, кокетливо расположенном дверь-в-дверь с приемной главного редактора, и это было единственное место, где я не ощущал его неизмеримого превосходства над собой.
А через два года ЦК КПСС решил круто повернуть руль «Литгазеты» и ниспослал ей нового главного редактора — А. Б. Маковского в наказание за либерализм, проявленный «Литературкой» в целом и В. А. Косолаповым к греховной живописи и юной поэзии и прозе.
Твердо схватившись за рукояти редакционного штурвала, Александр Борисович тем не менее поначалу решил полиберальничать и показать коллективу, что и он не более чем свой брат-писатель, почти рубаха-парень.
Свою первую редакционную «летучку», а они у нас в ту пору были достаточно «зубастыми», Маковский решил завершить речью, полной дозированно свободолюбивых пассажей. Увы, они были столь прозрачны и призрачны, что то и дело вызывали смешки в разных частях зала.
И тогда Александр Борисович решил добить нас торжественной кодой:
— Чтобы вы, друзья, меня все правильно поняли, я хочу закончить свое выступление словами Константина Сергеевича Станиславского обращенными к актерам его славного театра: «Я хочу, господа, чтобы вы запомнили навеки главное: вы здесь не служащие, господа! Вы — пайщики!»
Редакция, все тогдашние семь десятков литгазетчиков, в истерическом хохоте покатились со стульев.
Маковский застыл в позе гоголевского городничего, растопырив руки и выпучив глаза. Самая тренированная из наших дам, прижимая платок к глазам, попыталась что-то объяснить ему, но с нового главного уже слетело все его показное джентльменство.
— Идите к черту! — завопил он истерически, но увы, без тени смеха. — Откуда мне знать, что означают в вашем проклятом коллективе самые обыкновенные слова!..
И пулей выскочил в дверь.
...Как ни странно, одно-единственное слово, невзначай занесенное Виктором Платоновичем в «Литгазету», оказалось великим увеличительным стеклом, под которым очутилась вся тогдашняя журналистская жизнь с ее вполне реальными взлетами и падениями.
2. Нобелевские у нас тоже не всегда в цене
Выражаясь языком рэкетиров, первый и самый громкий «наезд» на Виктора Платоновича в 1963-м свершил Мэлор Стуруа, корреспондент «Известий» по США, а уже после «перестройки» профессор Миннеаполисского, если не ошибаюсь, университета, — пусть ему икнется.
В «наезде» роль пыточного утюга была исполнена анонимной, без подписи, — но разве у нас упрячешься? — рецензией «Турист с тросточкой», посвященной путевым очеркам Некрасова «По обе стороны океана», в последнем номере «Нового мира» за предыдущий год.
И поверьте: я, прилежнейший смолоду читатель, до сих пор не могу забыть аромата архисоветской дрисни, которой Мэлор Стуруа прилежно кропил и кропил в своей, с позволенья сказать, «рецензии» честнейшего офицера русской советской (да! да!) литературы и Сталинградской армии Чуйкова.
Так искусно и изящно, что, вероятно, половина подписчиков газеты — те, конечно, кои не читали «Нового мира», верили не в Некрасова, а в Стуруа.
Пусть профу Мэлору икнется еще и еще, и еще разик.
И поверьте, я вспомнил здесь все это случайно, к слову, лишь решив рассказать про свою последнюю встречу с Некрасовым. Только из-за этого.
Встреча была случайна, как все наши встречи. Дождливым днем ранней осени 67-го мы оба очутились на высшем — десятом! — этаже первого московского небоскреба «Нирнзее», что с 1914 года загромоздил Большой Гнездниковский переулок. Там, на десятом этаже, до которого не доходил старинный, одетый в зеркала и красное дерево, очень просторный интеллигентский лифт — и последний пролет одолевался пешим порядком, — находились заветные комнаты. Для каждого литератора — свои. Для меня и Некрасова то были редакция русской советской прозы, бухгалтерия и к а с с а.
Я взлетел на десятый этаж как на крыльях, ибо мне предстояло подписать авансовый договор на книгу в десять печатных листов — два рассказа и две повести. И из ста десяти страниц главной из повестей, дававшей книжке название, были написаны только семь. Чтобы спокойно докропать еще сто три страницы, нужны были деньги, аванс, всего рублей семьсот, и будущая редакторша книги Марта тихонько уговаривала заведующую редакцией Валентину Михайловну Вилкову такой договор со мной заключить.
Мы с детства знаем: самый малый блат выше Совнаркома!
Договор был готов, но то ли редакторша Марта, то ли секретарша Лида отлучилась куда-то на минуту-другую, и меня попросили подождать, присев на стул у двери, единственный, оказавшийся в тот час свободным — мой последний этап к к а с с е.
А в другом углу комнаты у подножки начальского трона сидел, как-то неловко, почти съежившись, Некрасов, и лоб его был в поту. Мы поклонились друг другу, и ровно через минуту я понял, откуда взялись и его съеженность, и пот на лбу. Завредакцией Валентина Михайловна Вилкова громогласно отчитывала дерзкого писаку Некрасова, явившегося к ней с заявкой на заключение авансового договора на будущую книгу.
Вилкова была крупна, рыхла, громогласна.
— Нет! — вдохновенно врала она. — Договоры под заявку мы теперь не заключаем вообще. Только по одобрении завершенной рукописи!.. Ну вот если бы вы были маститый прозаик, надежный автор, Нобелевский лауреат, — можно было бы подумать об исключении из правил. А кто вы? «Турист с тросточкой»! Поймите, ведь мы определяем издательскую политику! С этим вам надо считаться!
Я почувствовал себя не Нобелевским лауреатом, а почти Мэлором Стуруа. Через минуту я поставлю свою подпись на бумаге, в которой на моих глазах отказали небожителю. Не он, а я оказался желанным автором для «Сов. писа»
1. Я, конечно, не знал, что в Киеве уже подписан ордер на обыск квартиры Виктора Платоновича. Да и Вилкова этого не знала — не по чину ей! Знала только, что над худеньким ее собеседником сгущаются тучи, и давала волю недозволенному в будни хамству. Но сегодня у нее был праздник. Праздник вседозволенности.
— Нобелевские у нас тоже не всегда в цене, — Виктор Платонович выдавил это из себя почти шепотом. Росинки пота блестели теперь даже на его усиках. — А я, как вы, верно, помните, не такой лауреат. И вообще я просто прозаик Некрасов. Вы это, судя по всему, забыли и решили изменить доброму тону наших былых разговоров. Что ж, Валентина Михайловна, занимайтесь своей издательской политикой...
Он встал. Ему очень был нужен авансовый договор под заявку, и он заранее знал, что разговор с Вилковой сегодня может стать именно таким, но не испытать еще разок судьбу было выше сил, и поэтому, идя в «Сов. пис.», на всякий случай он принял «свои боевые сто» — заветный аромат я учуял.
— Может быть, вы еще будете числить меня прежним Некрасовым, Валентина Михайловна. Или другим. Новым. До свиданья.
Он сделал общий поклон и пошел к двери.
А я стоял у двери в полном оцепенении от хамства, обрушенного не просто на Некрасова, а на всех, кто был в комнате — ничего иного нельзя было ощутить. И от стыда, что спустя какие-то минуты подпишу свой авансовый договор.
На миг Виктор Платонович задержался подле меня, внимательно вгляделся в мое лицо, кажется, все понял, и поклонился мне отдельно, словно извиняясь за свинство, свидетелем и участником которого мне выпало стать.
_____________________
1 Издательство «Советский писатель».