Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Япония

Виктор Некрасов посетил Японию в мае 1979 г., марте 1981 г. и апреле 1984 г.

Май 1979 г.



Лист из фотоальбома ВПН, 1979.
Рукодельная карта маршрута по Японии

Март 1981 г.

Отрывок из
записок Виктора Некрасова
«Из дальних странствий возвратясь...»
«Время и мы», Тель-Авив, 1979-1981, № 48-49, 61.

<...>
Итак, нелегкая занесла меня в Японию.


* * *

Нелегкая — это некое японское издательство, напечатавшее в свое время мою «Киру Георгиевну», гонорар тогда не заплатившее и предложившее сейчас, во искупление своей вины, оплатить мне самолет Париж — Токио — Париж. Я тут же, не раздумывая, ухватился за это предложение, не совсем, правда, понимая, на какие шиши я буду жить в самой Японии, — Токио самый дорогой в мире город, — но все, в конце концов, обошлось. И ел, и пил (в основном, саке — 16°), и жил в лучших гостиницах, и ездил в сверх-ультра-супер-экспрессах, и даже подарки домой привез — жена принимает теперь гостей не иначе, как в черном шелковом кимоно редчайшей красоты, и все это благодаря тому, что существуют на свете друзья. Не имей, как говорится, сто рублей, а имей, ну, хотя бы парочку таких друзей, как мои, из Женевы. Междугородние, а там паче международные телефонные разговоры в мире наживы стоят дорого, тем не менее мои друзья — назовем их господин Н. и госпожа Н. — раза три звонили из Токио в Бангкок и столько же в Гонконг в поисках потерявшегося в таможенных джунглях писателя. К отелям и экспрессам они тоже имели кое-какое отношение.
Пробыл я в Японии — если выкинуть дорогу — злосчастные Бангкоки и Гонконга и 36 часов лету назад через Китай, Пакистан, Аравию и Египет — восемнадцать дней. И в общем-то обалдел.
Ну, как не обалдеть... Советскому человеку, очутившемуся в Европе, кажется, что он попал на другую планету. Для европейца именно Япония другая планета, для меня же третья.
Чтоб понять, разгадать эту загадочную страну, нужно в ней прожить не год, не два, может даже и десяти будет мало. Куда там какая-то Англия. Поэтому с первых же строк предупреждаю — ни в чем я не разобрался, ничего не понял и все нижеизложенное не что иное, как импрессионистические наброски, скольжение по поверхности, никакой глубины.
Начну свой рассказ с одной книги, той самой, которая скрасила мне тоскливые часы моего гонконгского узничества, Да, та самая «Ветка сакуры». Автор ее «публицист правдистской выучки», как назвал его один из самых прожженных «правдистов» Юрий Жуков в своем послесловии к книге — Всеволод Владимирович Овчинников.
Читаешь и диву даешься, как мог такой вот «публицист правдистской выучки» написать ТАКУЮ книгу. Семи пядей во лбу надо быть. Шесть из них — ум, начитанность, общая культура, прекрасное знание материала и языка, тонкий вкус и любовь к описываемой стране — вещи вполне объяснимые — учился, много читал, жил в Японии, полюбил ее — но вот седьмая пядь — как удалось такую книжку опубликовать — для меня загадка.
«Советская литература и эквилибристика» — так озаглавил я лекцию, которую читал токийским студентам, а до этого и множеству европейских. Под этим иронически-горьким определением подразумевается та нелегкая школа циркового искусства, которую нужно закончить с отметкой 5 с плюсом, чтоб научиться писать, а потом напечатать то, что в нашей стране труднее всего — ПРАВДУ. Не всю, конечно, в советских условиях это невозможно, но хотя бы ТОЛЬКО правду. Эквилибристика, жонглирование, хождение по проволоке (а то и по лезвию ножа), искусство фокусника, дрессировщика, даже клоунада — вот дисциплины, которые надо знать назубок. Искусство «правдиста», не того, а в истинном значении придуманного мною только что слова, это искусство подтекста, намека, недосказанности, писания (а значит, и чтения) между строк, умение бороться (вот где пригодилось бы некое литературное кунг-фу) и отстаивать нужные тебе высоты, сдавая в кровавых боях сопки пониже. И, наконец, — это уже не цирк — вовремя протянутая тебе рука, подставленное плечо умного редактора-друга. Это, пожалуй, одно из главных подспорий. Но у Овчинникова нет ведь ни Аси Берзер, ни Твардовского, вместо них Юрий Жуков и Виктор Григорьевич Афанасьев, главный редактор «Правды». Как же ему все-таки удалось?
Попадающиеся мне иногда на глаза газетные корреспонденции Овчинникова (сейчас он в Лондоне), скрывать не буду, особого восторга у меня не вызывают. Корреспондент есть корреспондент, что поделаешь, да еще «Правды», — но вот книга его была верным и очень нужным спутником по Японии. Умная, серьезная, доброжелательная, хорошо написанная книга. И что особенно приятно — переведенная на японский язык, она пользуется успехом у японцев. Из десяти или двенадцати человек, с которыми я говорил о ней — а я где мог, совался со своей похвалой, вслух читал отрывки своим женевским друзьям за утренним кофе, — только один отозвался о ней скептически, остальные в один голос — хорошая книга!
Из Хиросимы (есть у Овчинникова книга и о Хиросиме) я позволил себе послать ему благодарственную открытку. На адрес «Правды». Дошла ли? Разгадали ли мою закорючку внизу? Так вот, заявляю во всеуслышание — конкурировать с Овчинниковым не буду — кишка тонка — ограничусь предлагаемыми "мною поверхностными, очень субъективными впечатлениями, импрессионистическими набросками. В этом есть своя прелесть. Для меня, во всяком случае.


* * *

99 % моих друзей, которым я сообщил о своей поездке в Японию, обязательно острили: «Смотри, не женись там на гейше» или «Привези с собой самую хорошенькую». Только жена, как ни странно, ничего о них не сказала, просто заявила, чтоб без кимоно домой не возвращался, и все. Внук Вадик напомнил, что я говорил ему когда-то о маленьком МИГ-27, том самом, который угнал советский летчик Беленко, стоит, мол, всего один доллар. Витька-сын — просто вскользь сказал, что японские фотоаппараты ни в коем случае нельзя покупать в Японии, только в Гонконге — там они раза в два, а то и в три дешевле. Первые две просьбы я выполнил, третью, увы, не смог.
Итак, 99 % о гейшах? И вообще, как выяснилось, познания о Стране Восходящего солнца у среднего советского интеллигента сводятся, примерно, к следующему набору: харакири, кимоно, камикадзе, Фудзияма, самураи, Цусима, Пирл-Харбор и Хиросима. Кто необразованнее, знает еще кое-что об икебана — искусстве составления букетов — и художнике Хо-кусай. Я отношусь к этой последней категории. И, как старый железнодорожник, знал еще о сосуществовании самого быстрого в мире поезда «Шинканзен» — 250 км/час! — Токио — Осака. (Сейчас он уже несется под проливом Калемон до города Фукуока на острове Кюсю.) Ни одной японской книжки я не читал. В кино видел два-три фильма — «Голый остров», что-то самурайское с Тосиро Мифунэ и «Японию в войнах» — интереснейший документальный фильм, совершенно непонятно почему у нас показывавшийся, — и японцы, и американцы весьма героически там гибнут... Кое-что знал я еще в силу бывшей своей профессии — о Кендзо Танге, прославленном авторе олимпийского комплекса в Токио. Вот и весь багаж, с которым я ехал. Не густо.
Что же такое Япония? Нет, вопрос для меня слишком трудный. Скажем так — что удалось мне увидеть и уловить там за три без малого недели?
Помню, меня когда-то возмутила беседа с Давидом Ойстрахом, только что вернувшимся из концертного турне по Японии. «Что вас больше всего поразило там?» — спросил его корреспондент. «Контрасты, — ответил Ойстрах, — Токио — город контрастов. Сверхмодерные небоскребы, а рядом лачуги»... «Ну и ну, — подумал я, — то ли Москвы ты не видел?»
Теперь понял — виноват я перед покойником — куда нашей Москве по контрастам до Токио, ошеломляюще нелепого, бестолкового, я бы сказал, в чем-то даже пугающего города, самого большого в мире — двенадцать миллионов жителей, а с вросшей в него Иокогамой и все пятнадцать. Какого-либо принципа застройки, общего плана и в помине нет, хаос. Купил участок, строй что хочешь, хоть небоскреб, хоть халупу. Регламента, строительных ограничений — никаких. Архитектурного лица — нет. Разглядываю свои фотографии, и разобраться, где Токио, где Осака, где Нагоя, невозможно. Небоскребы, рекламы... Рекламы, небоскребы. И все это в сплошном море чего-то низкорослого, одноэтажного, скученного и, не боюсь этого сказать, некрасивого. И это в стране, где красота в такой чести.
Названий улиц нет. Номера домов не по порядку — шестой, восьмой, десятый — а в зависимости от того, когда дом появился на свет. Рядом с номером четыре, построенным сразу после войны (американская авиация крепко обработала Токио), небоскреб под номером 86 — возведен в прошлом году. Европеец в тупике — как найти нужный дом? Токийцы как-то привыкли к своей неразберихе, но когда я попросил своего нового друга Торо Кавасаки отвезти меня к автобусному вокзалу Токио-Нерита, он взял пудовый справочник и на полчаса в него углубился.
— И вы тоже, значит?
— Тоже.
— Без справочника ни шагу?
— И со справочником тоже.
— Как же вы ориентируетесь?
— По телефону.
— ?
— Звоню и спрашиваю: как до вас добраться? Мне отвечают: сядешь в метро, вылезешь на станции такой-то, от нее сразу пойдешь налево, свернешь на четвертую улицу направо, по ней дойдешь до большого стеклянного дома с рекламой «Сони», там опять повернешь направо и метров через двести-триста, сразу за буддийским храмом, увидишь заправочную станцию «Шелл». Там рядом телефон-автомат. Позвони мне, и я выйду тебя встречу...
Вот так-то...
В центре, спасибо генералу Макартуру, несколько десятков улиц получили названия, и в центральных станциях метро висят таблички по-английски, но это только в центре. Чуть дальше от него сплошные иероглифы.
Я просил моих друзей разрешить мне одному побродить по Токио — дайте мне только план метро, к шести я вернусь. Они ужаснулись. Что вы, в своем уме? Таксисты и то часами ищут. Не то что к шести, до утра не доберетесь... Так и не пустили.
Архитектурного лица, повторяю, у Токио нет. Разве что пересекающие весь город, вьющиеся, переплетающиеся на разных уровнях, где бетонные, где железные, ленты автострад, электричек, монорельсовых дорог. Каких-либо законченных ансамблей не ищите. Глаз отдыхает на двух, трех десятках уникальных зданий или храмов да на зелени императорского парка. Чтоб похвастать чем-то современным, приводят на олимпийский стадион или к церкви Сент-Мери того же Кендзо Танге — взлетающая к небу, сияющая металлом на солнце кривая.


* * *

Храмы — а они везде красивы — как-то теряются в общей сумятице. Запомнился один из самых больших и новых — Шакаден, храм Будды Шакья-Муни. Да, да, того самого «Шжья-Муни, ты не прав!..», читавшегося в мое время под елочкой всеми мальчиками и девочками с неменьшим успехом, чем горьковскиЙ Данко и «Белое покрывало или святая ложь» — обязательный рождественский набор.
Шакадон — это широченная, полированного гранита, лестница, ведущая в нечто необъятное, таинственное, погруженное в полумрак. Тысячи молящихся с опущенными головами. Откуда-то льется музыка. Тихая, мелодичная. Постепенно становится светлей, в музыке появляется напряжение, медленно раскрываются золотые врата и появляется озаренный лучами невидимых прожекторов, сам Шакья-Муни. Пять тысяч человек склоняются еще ниже.
Что это за религия, что это за секта, носящая название Реюкаи, ни один из знакомых наших японцев объяснить не смог. И самого храма никто не видел — это я им открыл его. У токийцев нет времени изучать достопримечательности своего города — работают они много, без дураков, к тому же большинство живет за городом, часа два уходит на транспорт.
Реюкаи — учение, какая-то ветвь буддизма, объединяющая около трех миллионов японцев, рассеянных по всему миру. Основал ее Ушедший Учитель (Late Teacher), некий Какута-ро Кубо в 1919 году. После его смерти возглавил Реюкаи Кими Котами. Скульптуры обоих этих лейт-тичеров (как это по-японски, не знаю, при входе мне вручили проспект на английском языке) стоят справа и слева от алтаря — в пиджаках, галстуках, вполне современный вид.
В суть учения я не вникал (при случае, объяснит мне Пятигорский — главный буддист нашей эмиграции), но думаю, что ничего дурного эта религия,в себе не таит, а тот один доллар, который, ежемесячно платит как членский взнос каждый «реюкаист», дал возможность отгрохать такой вот храм из бразильского и шведского гранита, заказав проект архитектору с именем — Кениши Ивасаки. Из окна моего отеля видна эмблема Реюкаи, венчающая храм, — два вертикально, параллельно стоящих круга — нечто спокойное и глубокомысленное. Глухая стена советского посольства, находящегося в двух шагах от него и охраняемого шестью полицейскими, слава Богу, в мое поле зрения не попадала.
Храмов в Японии много. Не счесть. Больших, средних, маленьких, совсем малюсеньких, прилепившихся где-нибудь между двумя американизированными офисами. Буддистские и синтоистские. В Японии две основных религии — выражаясь общо, культ смерти и культ жизни. Японцы поклоняются богам и той, и той религии. Богов много — добрых и недобрых, чтоб не сказать злых. Всех и не перечислишь.
Возвращаясь после паломничества в храм-монастырь Котохира-Шрин на острове Ши-коку, я купил себе на память очень симпатичного божка, бородой и взглядом напоминавшего Андрея Синявского. Может, поэтому я его и купил, высоколобого, с посохом в руке. Вернувшись домой, я сразу бросился к своему справочнику (Овчинникову) — и, насколько я понял, выбрал я бога долголетия — Фуку-року-дзю. «Его неразлучные спутники — журавль, олень и черепаха. Не в пример богу мудрости (тот ко всему еще и любитель выпивки и женщин), этот отличается тихим нравом, любит играть в шахматы и считает превеликой добродетелью умение зрителей молча следить за чужой партией. Таких людей встречается, впрочем, так же мало, как достойных бессмертия, которое он может даровать. В силу личного пристрастия, бог долголетия опекает шахматистов, а также часовщиков, антикваров, садовников — людей труда тихого, имеющего отношение ко времени настоящему, прошедшему или будущему».
По-моему, я выбрал удачного бога — по натуре я тоже человек тихий, в шахматы, правда, не играю, но антикварные лавочки приводят меня в трепет (ах, были б деньги...), и в душе я садовод, растил в Киеве на балконе анютины глазки и вывезенную из Коктебеля вьющуюся, распускающуюся к вечеру, небесно-голубую ипомею... А вот бог мудрости — Дзю-тодзин — мне далек. Покровитель философов, судей, учителей, изобретателей и журналистов, он, оказывается, любитель «своих ста грамм» — зачем мне это?
Я упомянул храм Котохира-Шрин. Я видел много храмов, все они как-то смешались, перепутались в голове, этот же не запомнить нельзя — к нему ведут 1368 ступеней. Утомительный подъем компенсируется открывающимся сверху видом такой дивной красоты, и сам путь от святилища до святилища так разнообразен, и каждый из храмов так каждый по-своему красив, и все это среди таких могучих, древних, тебе неведомых деревьев, и так все это не громоздко, изящно, и в то же время величественно, что о ступенях просто забываешь.
Один из основополагающих принципов японской культовой архитектуры — это слияние ее с природой (как в Англии поместье Кенвуд). Фон, среда, окружающая храм, это парк, иногда еще и озеро, одно врастает, вписывается в другое, одно немыслимо без другого. Но Котохира-Шрин — это не только парк, незаметно переходящий в лес, но и сама гора, на которой он расположен, и облака, и небо, и окрестный пейзаж, бескрайний горизонт. И тут же, в одном из храмов, свой собственный микропарк — задумчивый прудок, горбатый мостик, водяные лилии, затейливо изогнутые сосенки и совсем наша, русская тоненькая березка. А внутри храма стены, нет, не стены, а что-то шелковое, и на нем тигры, а там аисты, там — горы, речка, водопад, опять же горбатый мостик — так лаконично, с таким вкусом...
Вкус — вот, может быть, главное, что поражает и покоряет в японцах, в Японии. Тонкий, изысканный, благородный. И это во всем. Да, во всем — не боюсь столь категорического заявления. Не знаю, как и почему, но чувство цвета, пропорции, композиции, равновесия, ритма, одним словом, чувство прекрасного, свойственно почти каждому японцу и, думаю, прививается ему еще с детства.
Японские жилища, архитектура, сады и парки, культовое или праздничное одеяние, оружие, цветоводство, все виды прикладного искусства, полиграфия (одни иероглифы чего стоят!), наконец, даже современный дизайн — все это искусство высочайшего ранга и безукоризнейшего вкуса. Ну, а Токио, Осака, Нагоя? Города? Безликие, рекламно-американизированные (реклам больше, чем в Нью-Йорке!), эклектичные, такие не японские, я бы сказал даже, по сути своей антияпонские? Парадокс? Если хотите — да, но как мне пытались объяснить, это отрицание одним другого, более или менее мирное соседство противоположностей, тоже японская черта. Как и для англичанина, дом его — это храм, где он владыка и божество. За порогом этого дома — чужое, не его. Там он не властен. Нечто подобное можно наблюдать и в повседневной жизни (если я этого не обнаружил, то люди, прожившие долго в Японии, утверждают, что это так) — подчеркнуто-повышенная, изощренная (а для нас даже карикатурная) вежливость с друзьями и знакомыми и полное безразличие, даже грубость, с посторонними. Возможно, не видел, но думаю, что знатоки японского политеса и грубости никогда не ездили в московском троллейбусе и не покупали водки в «Гастрономе» за 10—15 минут до того ненавистного всем мужчинам часа, когда ее перестают продавать.
Но вернемся к красоте.
Начну с кимоно.
Не могу без улыбки не вспомнить забавный рассказ моего друга Лели Рабиновича, как львовский портной шил его жене то ли пальто, то ли что-то другое, на портновском языке называвшееся «кимоно» (с ударением на «и»). Он раз двадцать примерял, перешивал, опять примерял, а под конец печально развел руками: «Вы знаете, что такое кимоно? Или получается, или не получается. Так у нас НЕ получилось» (с ударением на «не»).
А вот у японок получается! Я видел сотни, тысячи кимоно — и свадебные, и повседневные, прямо иа улице — и не видел ни одного некрасивого. Ни одного! Нежнейшей раскраски или, наоборот, вызывающе-яркие, черные, белые, с цветами, листьями, аистами, пейзажами, шитые золотом, серебром — и каждое мне казалось красивее предыдущего. А как они красят женщину, как японки умеют их носить. Скажу по секрету — длиной ног японки особенно похвастаться не могут — кимоно же, с его высоко расположенным поясом и особым своим покроем, скрадывает этот недостаток — японка в кимоно стройна и элегантна, она просто красива.
Вообше, оказалось, что японцы красивый народ. Как-то не замечал я этого раньше, сталкиваясь с ними то на Монмартре, — летом он буквально ими оккупирован, — то в Лувре, то, как это было со мной два года тому назад, в Афинах, на Акрополе — из-за тысячи их мокрых, потных спин немыслимо было разглядеть Парфенон. Я их тогда возненавидел. И все с фотоаппаратами, и какими, с телеобъективами длиною чуть ли не в метр. И все снимаются. На фоне. Сторож гонит, а они прут. Лавиной. Вероятно, от злости я не разглядывал их лица, но красивых не припомню.
Японцы красивый народ. Невысокие, ладно скроенные, с мужественными лицами, (киношные самураи просто красавцы), и в косоглазии их какая-то привлекательность. Женщины, молодые, да еще если в кимоно, глаз не оторвешь. Фарфоровые статуэтки. И вовсе не желтые — желтая раса, желтая опасность! — очень даже розовенькие, а если гейша, то белее белого (грим, правда). А дети! Таких очаровательных, милых, хитроглазых, лукавых я нигде не видел. И запружена ими вся Япония. Куда ни кинь глазом, они везде — в музеях, парках, на улицах, в одинаковых белых, желтых, красных шапочках. То выгружаются, то влезают в автобусы. Перебегают цепочкой улицу, впереди руководитель с флажком. Заполняют все пригородные поезда. Мне объяснили, что сейчас каникулы. Но, простите, во Франции тоже бывают каникулы, а детей нет. Где они?
Когда в Хиросиме мы подъехали к парку Мира, я сначала даже не понял — что это, массовая сидячая демонстрация, протест против чего-то? Вся примыкающая к парку площадь, да и сам парк, заполнены были детьми. От края до края, конца не видно. И все они рисовали, ла коленях и вокруг альбомчики, краски, цветные карандаши. В парке зарисовывали памятники и единственно сохранившуюся в этом совсем новом городе руину какого-то офиса на противоположном берегу реки, на площади же детишкам терпеливо позировали... пожарные. В касках, скафандрах, с брандспойтами в руках.
Не знаю, каникулы это или не каникулы, но у меня твердое убеждение, что из 112 миллионов японцев, как минимум, восемьдесят — это их дети.


* * *

Любя Баха, можно ли наслаждаться Армстронгом? Микеланджело и Цадкин? Чехов и Аверченко? Парфенон и капелла Роншан Ле Корбюзье? Исключает ли одно другое?
Мне всегда казалось, что красивее английского парка, естественного, свободного, ничего не существует. (Версальско-петергофская ранжирность мне не очень мила, разве что у А. Бенуа.) А вот попадая в японский сад, особенно если он невелик, не сразу скажешь, кому присуждать первую премию.
Есть в Киото домик. Шизен-до, что значит приют отшельника, точнее, поэта-отшельника. Соорудил и жил в нем в XVIII веке некий Иозан Ишикава. В прошлом самурай, участник многих битв, в 58 лет он бросил военную службу — сменил меч на орало, — и основал в этом самом Шизен-до школу классической китайской поэзии. Прожие всю жизнь холостяком, 89-ти лет он умер. Дом остался.
Он невелик, удивительно пропорционален, по-японски пуст, только портреты древних китайских поэтов по стенам. Но главное не дом, главное — сад. Это — песок, камни, бамбук, подстриженные кустарники в виде шаров, — иногда они цветут чем-то розовым и белым, — пруд с кувшинками и ирисами на берегу и разные деревья, из которых узнал я только плакучую иву. Но песок это не просто песок, а камни не просто камни, все это некая композиция, продуманная в каждой мелочи. И пруд, и кусты, и ива тоже в нее входят. Думаю, что лучшего места, чтоб читать, а то и писать, стихи, на земном шаре нет. Бывший самурай, ставший поэтом, понял это. И создал. Маленький парк, и дом, и крохотную комнату на втором этаже — по-английски moon-viewing room — комната для созерцания луны — японцы любят смотреть на луну, хотя в гербе у них не луна, а солнце. Луна, полумесяц у турок, арабов, но есть ли у них специальная комната для любования луной, не знаю, не думаю.
Говоря об этом доме, я сказал «по-японски пуст». В противоположность многим, я люблю, чтоб стены в моей комнате были заполнены. Картинами, фотографиями, рисунками, какими-то слепками. Как у Максимилиана Волошина в Коктебеле, как у Чехова в его ялтинском доме. Там, правда, не только фотографии, там и Левитан, но вот у Толстого над его рабочим столом довольно средняя фотография Сикстинской Мадонны.
У меня, в подражание любимым писателям, тоже все стены завешены. На всяких полочках, этажерках, книжных стеллажах полно сувениров, дорогих сердцу мелочей, безделушек. Наполеоновские гренадеры с развевающимися знаменами, мой первый в жизни солдатик — швейцарский, два советских офицера, руки по швам (они несут вахту у марочного блока в 50 копеек с портретом Леонида Ильича при всех регалиях, правда, без ленты какого-то там перуанского ордена — была такая фотография в «Правде» — стоит троица, он, Косыгин и Громыко, все в лентах...), широкотрубый паровозик с вагончиком Вирджинской железной дороги, кораблики с надутыми парусами, две пушки — английская и испанская, три советских танка с красными звездами, ведерочко с двумя бутылками шампанского, подарок незабвенного нашего Севы Ведина, кусочек лавы из сопки Ключевской, камешек, поднятый со ступеньки рабочего домика Кнута Гамсуна, Георгиевский крест, купленный Витькой за 100 франков на Пале-Рояль и преподнесенный мне ко дню рождения, и еще один крест, сделанный Лелей Рабиновичем из подставки для вилок ялтинского Дома творчества с надписью на ленте: «За успехи и кое-какое поведение», и еще, и еще, и еще, всего и не перечислишь. Ставить, вешать уже некуда.
Японский дом — полная противоположность. Он пуст. В нем нет ничего. Пол — циновки-татами, потолок, бумажные стены, в нише прекрасными иероглифами на свитке написано что-то непонятное и обязательная ваза с цветами — икебана, Все. Больше ничего. Красиво. Очень даже. И все же...
Интерьер — это душа человека. По нему можно судить, что из себя представляет хозяин дома. Что он любит, чем интересуется, что хочет видеть перед своими глазами, есть ли у него вкус, какие книги читает. Это жизнь, быт и в то же время искусство, архитектура, неотъемлемая ее часть.
Библиотека архитектора Адама в Кенвуде приводится во всех трудах по архитектуре как пример английского классицизма. Она замечательна. И все же — нет, не думайте, что во мне начинает бушевать шовинизм — одна из прекраснейших вершин искусства интерьера — русский помещичий дом, дворянская усадьба.
Я долго колебался в одном из парижских книжных магазинов, глядя на книгу в синем переплете, изданную два года тому назад в Ленинграде. Лез в карман за чековой книжкой (да-да, вот что мы носим в кармане!), клал ее обратно, опять вынимал. Кончилось тем, что выписал-таки чек и помчался домой с заветной книгой под мышкой.
Называется она «Убранство русского жилого интерьера XIX века». Автор А. Кучумов. Без зазрения совести утверждаю — нет ничего более красивого и благородного. Я говорю о начале века, о русском ампире.
Был когда-то в Москве, на Собачьей площадке, музей «Дом 40-х годов». Нет сейчас ни Собачьей площадки — уступила место «вставной челюсти Москвы» Калининскому проспекту, — нет и музея, его «раскулачили» задолго еще до войны — нечего смотреть, как буржуи жили, слюнки пускать. Были в двадцатых годах, я еще застал, комнаты Александра III в его Ливадийском дворце, Николая II в Зимнем. Нет и этого, мебель и утварь растаскало начальство. До 30-х годов сохранились еще музеи-усадьбы Подмосковья — в Ни-кольско-Хрюкине, Покровском-Стрешневе, Ольгове. Нету! Постарались и немцы — в Гатчине, Царском Селе.
Но вот, нашлись сейчас люди — не перевелись еще, — для которых прошлое не только угнетение и паразитизм, а и нечто другое. На третьем этаже Павловского дворца появился музей, которому и посвящена книга. И по вечерам, в одиночестве (Париж пуст, все уехали на юг, моя семья тоже, купается, загорает...), под звуки ставшего почему-то сейчас модным Вивальди или совсем немодного Сибелиуса (был я зимой в Финляндии, постоял молча у так похожего на его музыку памятника) или просто-напросто, да простят меня снобы, слушая Пятую симфонию Чайковского, я, не торопясь, листаю эту книгу, из комнаты в комнату, маленькими глотками, как пьют выдержанное в каких-нибудь массандровских подвалах вино...
Кабинет молодого человека З0-х годов XIX столетия...
И стол с померкшею лампадой, И груда книг, и под окном Кровать, покрытая ковром...
А над кроватью портрет в золоченой раме этого самого молодого человека — Павла Дмитриевича Дурново. А над диваном — папаши, петербургского предводителя дворянства, в парике, красном мундире и Мальтийским крестом на груди.
Был и у нас когда-то, до того, как немцы сожгли, такой же павловский диванчик и два кресла, но разве я обращал на них внимание — идеалом были гнутые алюминиевые трубки из западных архитектурных журналов — иногда нам разрешалось все же в институте их просматривать.
Завидую Павлу Дмитриевичу. Даже сейчас. Хочу такое же бюро, как у него — из красного дерева, тысяча ящиков и ящичков, один даже потайной, выдвигающиеся и откидывающиеся доски и дощечки, бронзовые канделябры, малахитовые пресс-папье и пепельницы, над бюро миниатюры — офицеры какого-то лейб-гвардии полка, красивые, молодые, все в аксельбантах... Хочу такой же стол-конторку, который стоит у окна, для занятий стоя и просмотров альбомов-увражей. И раздвижную конторку тоже хочу, чтоб писать письма, не подымаясь с постели. И чубук хочу.
Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе И, чувств изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале...
Кабинет молодого человека... Спальня молодой девушки. Туалетная. Будуар. Гостиная. Столовая. Портретная. Кругом портреты — дедушки, бабушки, какие-то вельможи, один важнее другого, а ты сидишь у камина в кресле с высокой мягкой спинкой, попыхиваешь трубкой, дремлешь. И снится тебе...
Нет, ничего мне не снится. Сижу в кресле, другом, но тоже удобном, и пишу. Пишу об этих самых будуарах и портретных, пишу и знаю, что никогда мне их не увидеть. Версали, Ми-рамары, замки Луары, домики японских поэтов-отшельников, кенвудские поместья — все это мне доступно, а Павловский дворец не видать мне никогда. Посторонним вход воспрещен...
Спускаюсь вниз за почтой. Открытка от Наоми, из Нагасаки. Гостит у сестры. Пишет, что собирается в августе с мужем и матерью в Советский Союз. Я у них прожил два дня, в их небольшом, но таком уютном домике на окраине Токио, в районе, название которого я никак не мог запомнить — Оизумигакуен-хо, Нарима-ку, Наоми и Торо Кавасаки. («Называйте меня просто Толя», а у самого получается с трудом, с буквой «л» у японцев нелады.) Оба русисты, прекрасно говорят по-русски — симпатичнейшая пара.
Жил я и в другом японском доме. В Иокогаме. У сотрудника одной из крупных судостроительных компаний, Катсукаро Китазава. Как и в том, токийском, доме, в этом тоже заметный налет европейскости (Китазава долго жил в Норвегии — узнал я знакомых троллей на полке), но спать меня уложили на полу, в самой что ни на есть японской комнате — четыре стены, одна в сад, раздвижная — иероглифы, в вазе икебана.
Ели мы в столовой, за столом, они палочками, мне же, видя мою беспомощность, выдавали вилку, но в торжественных случаях пища готовится и принимается в той самой комнате, где я проводил ночь. Оказывается, средняя из татами вынимается и в углублении обнаруживается миниатюрная газовая плита. Никакой кухни, все готовится тут же, у тебя на глазах. Так и в большинстве ресторанов — в кипящее масло бросается по-особому приготовленное мясо и раздается потом ловким, молчаливым официантом.
Кулинария, кухня японская — не буду кривить душой — особого восторга у меня не вызвала — вкусы у меня примитивные, все эти каракатицы, осьминоги и сырые рыбы я с готовностью меняю на элементарную котлету с жареной картошечкой. Но подаются они, морские эти чудовища, так красиво, в окружении таких симпатичных, неведомых мне, по-особому разложенных овощей, а рядом, в других тарелочках, совсем иная уже композиция — что это такое, ты и представления не имеешь, но как разложено, как аппетитно сверху лежит какая-то ягодка, а может, это и не ягодка, а рыбий глаз — смотрит на тебя и посмеивается.
«"Не сотвори, а найди и открой" — этому общему девизу японского искусства следует и такая полноправная его область, как кулинария. Когда сравниваешь японскую кухню с китайской, коренные различия в эстетических принципах этих двух народов предстоят особенно наглядно». Это у Овчинникова. И дальше: «Если китайская кулинария — это алхимия, это магическое умение творить неведомое из неведомого, то кулинария японская — это искусство создавать натюрморты на тарелке».
Любуюсь этими натюрмортами, а мысли о котлетке. Сплю в японской комнате, отдаю должное лаконизму внутреннего убранства, но вспоминаю дом Волошина в Коктебеле, деревянную, рубленую избушку Ивана Сергеевича Соколова-Микитова в Карачарово.
Вот где чувствуется человек, хозяин дома. У них. Сижу на веранде у Ивана Сергеевича, что-то пишу, а вечером у камина — он рассказывает, а я слушаю и разглядываю кувшинчики и туесочки на камине, портреты в овальных рамах, пожелтевшие фотографии прошлого века. И льется неторопливый рассказ, прерываемый то раскуриванием трубки, то глотком живительного напитка. Рассказ молодого когда-то матроса на линии Одесса — Александрия пароходного общества «РОПиТ», затем послушника русского православного монастыря в греческом Афоне, второго пилота на «Илье Муромце» в Первую мировую войну, охотника на лисиц и зайцев в смоленских лесах и белых медведей в Заполярье, участника гражданской войны, потом эмигранта в Англии и Берлине, замечательного рассказчика и писателя, великого любителя «своих ста грамм», человека, ни разу в своей жизни не солгавшего, ни устно, ни письменно. Жить в таком доме, где все дышит хозяином, его прошлым, настоящим, его мыслями, его душой, — жить в нем и не полюбить его, — невозможно.
У дома Волошина другое лицо, другая душа. Книги, книги, книги, от пола до потолка — книги. А в простенках, над лестницей портреты, пейзажи — Кара-Даг, Хобо-Тэпэ, народившийся только что полумесяц над Сюрю-кая...
В столовой все стены в акварелях, гуашах, пастелях. Остроумова-Лебедева, Добужинский, сам Волошин. Сколько сиживал я осенними вечерами за этим длинным обеденным столом, пил чай с вареньем, и Марья Степановна, маленькая, живая, сморщенная, все помнящая, ворошит прошлое, а ворошить есть что — кто только не перебывал в этом доме, «Доме поэта», таком приветливом и гостеприимном.
И никого уже нет. Ни Иван Сергеевича, ни Максиньки, ни Марии Степановны... Карачаровский дом, вероятно, продан внуком Сашей, Дом поэта — филиал то ли Феодосийского краеведческого музея, то ли галереи Айвазовского. У входа, очевидно, касса, продают билеты...
Вот о чем думал, просыпаясь в своей японской комнате и любуясь иероглифами на стене. Красиво, красиво, ничего не скажешь, но того, что есть в Карачарове, в Коктебеле — души — нет. Традиция убила ее.


* * *

Традиция и условность — очевидно, без этого японец не может. Так положено, отходить нельзя. Культ семьи, уважение к старшим, вежливость, переходящая все границы, даже пугающая, тяга к красоте, к чистоте (вылизанная Швейцария — студенческое общежитие по сравнению с Японией), к порядку — все это создавалось, культивировалось веками. Есть чем гордиться.
Чистота и порядок.
На одной из крупнейших судостроительных верфей фирмы «Кавасаки», куда занесла меня все та же нелегкая (г. Саканидэ на острове Шикоку), поразили меня не столько ремонтирующиеся стотысячетонные танкеры, как именно эта самая, невиданная мною доселе чистота, перед которой меркнут все операционные залы мира, даже моя квартира, где я все время что-то мою, чищу, вытираю (псих!) в ожидании жены — видела, как это делается? Так вот, на верфи этой на всем ее протяжении ни соринки, ни пылинки, ни окурка — единственный обнаруженный был мой, который я, спохватившись, тут же сунул в карман.
Входя в дом, все разуваются, подают тебе шлепанцы. А куда-то можно (или нужно) заходить только босиком или в носках. Я вечно путал — что куда.
Плохо или неряшливо одетых людей я не видел. Пиджачки, галстучки, белоснежные, только что из-под утюга, рубашки. Где джинсы, шорты, свитерочки? (В университете я их все же обнаружил.) Женщина в брюках редкость — одна на десять (от нечего делать в метро — подсчитывал) — не положено.
Точность...
Заказы выполняются с пунктуальностью хронометра. Чтоб ты ни захотел — отремонтировать часы или построить танкер в 600 тысяч тонн. Если по условиям он должен быть готов 16-го числа в три часа дня, спокойно приходи в три часа дня и забирай свой танкер — он будет стоять у причала, чистенький, с иголочки, ожидающий тебя.
Поезда не опаздывают. Можешь по ним проверять часы. (В Швеции, этой зимой, на вокзале в Стокгольме никто нам не мог сказать не только, когда отправится нужный нам поезд, но и отправится ли он вообще, какие-то стрелки, мол, замерзли. В Японии, кстати, тоже бывает зима, но даже на севере, на Хоккайдо, в расписании это никак не отражается.) Знаменитый «Щиканзен» мчится по своей эстакаде через пол-Японии, а скоро будет через всю, каждые пятнадцать минут, остановить или отменить его может только забастовка1. К слову сказать, этот отнюдь не дешевый поезд-люкс в уик-энды так набит, что мы от Хиросимы до Окаямы (минут 40 езды) простояли в проходе, притиснутые друг к другу, как в подмосковной электричке в воскресенье утром.
«Не пользуйтесь нашим метро или электричкой в часы пик, — говорили мне в Токио, — это не поддается описанию». Я все же попользовался. Народу действительно много, и здоровенные хлопцы довольно энергично впихивают, вдавливают тебя в вагон (подрабатывают студенты, их специально нанимают, и маленькая эта халтура по-японски называется — ар-байт!!!!), но хоть бы кто пикнул, я уже не говорю о более энергичных выражениях. Впрочем, это свойственно и англичанам. Как-то в лондонском метро поезд остановился между двумя станциями, в туннеле, к тому же погас свет. Минут двадцать мы сидели в темноте. Ни слова обсуждения! Молча себе сидят, о чем-то думают. Только кто-то в темноте перебрался из соседнего вагона в наш — наш был «курящий».
Думаю, что именно это — любовь к точности, аккуратности, понимание, что здоровенный хлопец пихает тебя в спину не потому, что он хам, а просто надо, чтоб дверь как-то все-таки закрылась, — что именно это привело к тому, что японские транзисторы, магнитофоны, фотоаппараты, поезда и танкеры — лучшие в мире. Вероятно, есть еще какие-нибудь причины, но характер самого японца, традиция быть именно таким, в первую очередь создают репутацию товарам с маркой «Made in Japan».
Японцы умеют работать, это традиция. (Умеют работать и немцы, даже мы, русские, и не только умельцами мы можем похвастаться, сейчас же просто не хотим работать...) Умеют японцы и воевать (мы, впрочем, тоже — неудачи русско-японской войны на совести генералитета, отнюдь не солдат). Но каждый воюет по-своему. Русский, немец, японец. Немцы в плен не сдавались. За пять с лишним месяцев сталинградской битвы я не видел ни одного перебежчика. Сдались они по приказу Паулюса. А мы? В первые месяцы войны целые армии оказались у немцев в плену. В причинах еще надо разобраться, но не отсутствие храбрости тому виной. Но ни у нас, ни у немцев не было камикадзе. Это чисто японское. Нам непонятное, как харакири. (Александр Матросов одна из самых нелюбимых в армии легенд.) Камикадзе отправлялся в свой последний путь, как на праздник. С высоко поднятой головой. Выпивал свою японскую последнюю «стремянную» и шел, летел на гибель с именем императора на устах.
Трудно поверить? Трудно. Не зря говорят — чужая душа потемки.
Потемки... Но в потемках японской души ярким солнцем (а герб Японии — солнце — красный круг на белом фоне) сияет то, что сразу заставило меня полюбить этот народ — та самая тяга к красоте, о которой я уже говорил. (Прошу прощения, начинаю повторяться — знаю! — но, ей-богу же, о хорошем можно и несколько лишних слов сказать.)
Академик Жолтовский, — один из образованнейших архитекторов России, — утверждал, что человечество создало два шедевра — Парфенон и русскую пятистенную избу. Стоит ли вступать в спор с покойником (в студенческие годы он был нашим главным врагом — мы вперед, к зияющим высотам, он назад — к забытому Ренессансу...), но, ей-богу же, глядя на русскую деревню, как-то не замечаешь в ней особой тяги к красоте.
Году, если не ошибаюсь, в 54-м мы с мамой совершили путешествие по Волге. От Москвы до Ростова-на-Дону. Сколько ж сел и деревень прошло за нашим бортом. И ни кустика, ни деревца, ни цветочка — избы, избы, избы...
Побойтесь Бога, Виктор Платонович! А резьба и наличники русских провинциальных домов, а храм Преображения в Нерли, а северное деревянное зодчество — кто ж это создал? Не русские разве? Русские, конечно ж, русские, но вот волжская деревня (в одной из них, Пичуге, я со своим запасным батальоном простоял всю зиму сорок первого года) — Боже, какая ж тоска и уныльство. (Я не говорю об украинском селе — «Садок вишневий коло хати, хрущи над вишнями гудуть...» — с беленькими хатками и соломенными «стрихами», уходит оно, бедняжка, в прошлое. А за воспевание этих самых «стрих» в свое время крепко досталось и Владимиру Сосюре, и Максиму Рыльскому...) Нет, русскому мужику, точнее, нынешнему колхознику, не нужны ни клумбочки, ни цветочки под окном, ни кудрявая березка, о которой, возможно, он и складывает песни, но посадить — в голову не придет. Сама вырастет — хорошо, но сажать — и так с ног сбиваешься, ничего не успеваешь — до березки ли...

___________________

1 По этой линии курсирует ежедневно по 125 пар поездов. Длиной чуть ли не в полкилометра, поезд вмещает 1500 пассажиров. В день перевозят 300 тысяч...

А вот японцу — до березки. Только там она не березка, а сакура, вишневое дерево. (Мы, к сожалению, не попали на пору ее цветения, когда вся Япония утопает в бело-розовом море.) Сакура, бук, клен всех цветов, до ярко-красного даже летом, криптомерия, катальпа, сотни видов сосен, изогнутых, скрюченных, стелющихся, с хвоей, как бахрома, или совсем крохотными иголочками, — их заросли окружают дворцы, храмы, дома — городские (не в центре, конечно, а в предместье), деревенские.
Через три континента, над Гималаями, над пустыней Гоби, вез я в целлофановом мешочке крохотную, карликовую сосенку. По-японски она называется — бонзаи (не путать с «банзай!» — японским «ура!»). Вырастить такую сосенку (или клен, или бук, или яблоньку, абрикос) величайшее искусство. Такое же великое и такое же сугубо японское, как икебана.
Вез свою сосенку и трепетал — а вдруг не пропустят на французской таможне. Фрукты и овощи, например, ввозить нельзя, чтоб не занести инфекцию. (Говорят, английские вязы потому и гибнут, что завезена была с континента какая-то зараза.) Симпатичная барышня из «Пакистан интернэйшнл Эрлайнс» специально звонила во французское консульство — там ее успокоили, сказали, что бонзаи привозить разрешается, только если они дороже 168 (9) франков, обложат пошлиной. И все же я волновался. Зря. В Париже, в Руасси, никто нашими чемоданами даже не поинтересовался...
И стоит моя сосенка (по-английски White Pine — белая, в противоположность Black Pine — черной сосне, хотя обе они просто зеленые) у самого окна (ей нужны солнце и воздух) и раз в три дня я ее поливаю и по указанию сведущих японцев (видел по телевидению, как это делается), отрываю лишние почечки, чтоб лилипутка моя не превратилась в великаншу. И чтоб не чувствовала она себя, бедняжка, одинокой, чтоб не захирела от ностальгии, расставил по книжным полкам икебаны собственного производства. Спускаюсь по вечерам, когда все уже ложатся спать, вниз, в садик, окружающий наш дом, и воровато, озираясь по сторонам, ломаю веточки парижских кустарников и мастерю японский букет.
Японский букет — икебана — это отдельная область искусства. О нем опять же книги. И много. Две из них я даже привез с собой1. Это не обязательно цветы. Могут быть и цветы, но не они главное. Главное — композиция. Из листьев, веточек, стеблей, корней, а все вместе маленький, изящный шедеврик. И он, этот шедеврик, единственное украшение японской комнаты. И рядом свиток с изречениями. Другой, иероглифический, шедеврик.
Но почему же, почему, — вырывается из груди вопль, — при таком чувстве красивого и соразмерного, так бестолковы и хаотичны города? И не объясняйте мне это какой-то особенностью японцев — ему, мол, важно, чтоб красиво и соразмерно было у НЕГО, а за порогом хоть джунгли, хоть трущобы... Неубедительно — в деревнях и за городом красота. И вообще, японец любит, чтоб окружающее ласкало ему глаз. Я в тупике...
В комфортабельнейшем номере нашего «Токио-Принц-отеля» (в ванной каждое утро появляется бритва, гребешечек, зубная щетка и набор флакончиков с лосьонами, а на кровати свеженькие кимоно) на стенке висел натюрморт Брака. То ли яблоки, то ли груши, одним словом, Брак.
Перед сном, отложив свою «Ветку сакуры», я смотрел на него, на Брака, и задавал себе вопрос: зачем его здесь повесили? Для «европейскоcти»? Почему не иероглифы? Или Хокусаи?
Упаси Бог, рассуждать о японском искусстве не буду — о нем тома, тома, тома... Европа просто обалдела, открыв для себя в конце прошлого века японскую гравюру. Хокусай и Хирошигу, великие мастера цветной гравюры, преподнесли европейцам, уже после своей смерти, нечто совершенно новое, перевернули еще одну страницу в истории искусства. Ван Гог, упиваясь, копировал эти гравюры, включил их как некий фон в свои портреты — из-за спины его «Папаши Танги», торговца красками, так любившего художников, богему, выглядывают и Фудзияма, и цветущая сакура, девушка в кимоно.

___________________

1 Есть такая, будь она проклята, серия карманных, очень изящных книжечек «Колор-бук». Там и города, и веси, и храмы, и художники, оружие, бабочки, насекомые, пауки, рыбы, сады, кимоно, поезда, бонзаи и даже пять томиков специально о планктонах японских морей. Купить хочется все и немедленно.

Хокусаи...
Мой подход к искусству примитивен. Критерий прост — хотел бы я, чтоб эта картина висела у меня дома? Продрав утром глаза, я хочу видеть перед собой в окно облака (успокаивают, как валерьянка, забытое средство наших бабушек), а на стене рядом, ну, допустим, «Околицу» Левитана или серовскую «Девушку с персиками». А сейчас, после Японии, скажу — и «Волну» Хокусаи. В Японии она, увы, уже звучит, как некая банальность, вроде наших шишкинских мишек или васнецовских «Богатырей» — издержки популярности, что поделаешь — тем не менее, каждого, прочитавшего эти строки, прошу разыскать (в Москве, думаю, это не трудно) альбом гравюр Хокусаи, и сразу станет ясно — перед вами чудо. И серия «Тридцать шесть видов горы Фудзи» тоже чудо. («Волна», если не ошибаюсь, тоже в нее входит.)
Впрочем, Япония вся чудо!
<...>

Апрель 1984 г.



Виктор Некрасов и журналист, известный диссидент Эдуард Кузнецов, Япония, апрель 1984




Лист из фотоальбома ВПН, посвященного Японии, апрель 1984




Лист из фотоальбома ВПН, посвященного Японии, с Э. Кузнецовым, апрель 1984

1968 г., Киев



Японский переводчик произведений ВПН Утимура,
переводчица и Виктор Некрасов, Киев, Бабий Яр, 1968





Виктор Некрасов, его мама Зинаида Николаевна,
переводчица и японский переводчик произведений ВПН Утимура,
Киев, балкон квартиры в Пассаже, 1968

Произведения Виктора Некрасова,
связанные с японской тематикой

  • Виктор Некрасов «Из дальних странствий возвратясь…»

  • Виктор Некрасов «Поездка в Японию 1 и 2». Путевые заметки для радио. — 1984. — 25 апреля. — рукопись, машинопись.

  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter