Произведения Виктора Некрасова
Чуковский
Маленький портрет
Впервые, под названием «Две встречи», опубликован в журнале «Новый мир», 1970, № 6, C. 93—97.
(Оригинал журнала в формате pdf, 11 Мб)
Под названием «Чуковский» перепечатан в сборнике Виктора Некрасова «В жизни и в письмах» : мемуарные очерки. — М. : Советский писатель, 1971. — 256 с. — С. 181—187.
(Оригинал книги в формате pdf, 8 Мб)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
рассказывает о встречах с Корнеем Чуковском,
15 февраля 1980 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
В студенческие годы, кроме своих прямых обязанностей — сдавать с грехом пополам сопроматы и проектировать какие-то там театры и вокзалы — я выполнял еще обязанности "эмиссара" своей тетки Софьи Николаевны Мотовиловой. В каждую свою поездку в Москву я получал от нее "спецзадание". То отвезти В. Бонч-Бруевичу — редактору сборников "Звенья" — ее мемуары (несколько лет по поводу них между теткой и редактором шла обширнейшая переписка, но мемуары появились в "Новом мире" только через тридцать лет), то зайти к Н. К. Крупской, с которой она работала в свое время в Наркомпросе, и передать ей письмо с просьбой разобраться в какой-то вопиющей несправедливости (об этом визите есть несколько строк в "Минувшем", где я называюсь "мой племянник"), то посетить вдову В. П. Ногина или разыскать в Москве дореволюционного теткиного друга С. В. Андропова, к которому она ездила в ссылку в Усть-Сысольск, и так далее.
Году в тридцатом или тридцать первом получил я очередное задание — повидать Корней Ивановича Чуковского и передать ему письмо.
Открывшая мне дверь немолодая женщина спросила, как передать — кто пришел. Я сказал:
— Доложите, что пришел Некрасов.
Из комнаты рядом с прихожей раздался веселый, молодой хохот:
— Неправда, неправда... Некрасов давно умер. Это я точно знаю. — И опять хохот. — А ну-ка, введите этого самозванца.
Я не без робости, а потому несколько развязно вошел в комнату. Корней Иванович был нездоров, лежал на кушетке прикрытый одеялом, заваленный книгами, очень похожий на карикатуры, которые я знал с детства. Запомнились, конечно, нос, веселый рот и еще более веселые, как любят у нас теперь говорить, — озорные, глаза.
— Ну, так что вас ко мне привело, юный мистификатор?
Я передал письмо.
Он быстро пробежал его глазами, улыбнулся и сказал:
— Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам... — И отложил письмо в сторону.
Они с Софьей Николаевной переписывались уже давно, и он прекрасно знал ее прямой и язвительный характер. Не сомневаюсь, что в переданном мной письме, в котором она, очевидно, о чем-то его просила, было несколько шпилек по его адресу.
Отложив письмо в сторону, предварительно аккуратно вложив его в конверт, Чуковский посмотрел на меня своими веселыми глазами.
— Ну, а вы чем занимаетесь, племянник своей тетки?
— Архитектурой...
— О-ля-ля... Архитектор, значит?
— В недалеком будущем.
— А где же птичница?
Я не понял:
— Какая птичница?
Корней Иванович в свою очередь удивился:
— Как какая? — И продекламировал своим неожиданно высоким голосом — теперь он благодаря радио и записям всем знаком:
Раз архитектор с птичницей спознался,
И что ж? — в их детище смешались две натуры:
Сын архитектора — он строить покушался,
Потомок птичницы — он строил только куры.
Значительно позднее я узнал, что эпиграмма эта принадлежит Козьме Пруткову, тогда же спросить постеснялся и, в общем-то, не понял, остроумно это или нет.
На этом наша беседа кончилась. Чуковский сказал, что непременно ответит, но по почте, велел передать привет, и я раскланялся. Ощущение было странное. "Хохмач" какой-то... Слова этого, правда, тогда не существовало, но было какое-то другое, не помню уж какое, означавшее приблизительно то же самое.
Прошли годы... Десять, двадцать, тридцать. Чуковский стал для меня автором не только: "Крокодила" и "Мухи-Цокотухи", но познакомиться с ним самим все не удавалось. С теткой он по-прежнему переписывался, присылал ей веселые, остроумные письма и очень мило поздравил ее с "Минувшим". Не могу не похвастаться его отзывом:
"Дорогая одногодка, Софья Николаевна! Здорово! В Москве только и разговора что о Вашем "Минувшем". Я-то знаю все эти шедевры с давнего времени. Знаю и про Брюсова, и про Черткова, и про Толстого, и про то, как вы целовались в кустах с Альбиным, и про Хавкину, и про Танеева, но в печати (да еще в какой!), в "Новом мире", все это зазвучало по-новому молодо и свежо.
Я очень обрадовался этим таким славным очеркам и спешу поздравить Вас с их напечатанием.
25 янв. 1964. Ваш К. Чуковский.
Жаль, что не напечатали о Сергееве-Ценском. Картинная фигура".
Тетя Соня была, конечно, польщена и переписала письмо в дневник, что делала со всеми интересными письмами, но бурно негодовала по поводу поцелуев в кустах с Альбиным /С. В. Андроповым.
— Никогда, никогда этого не было! Откуда это он взял? И еще писать мне об этом...
Я понял, что это очередная "шпилька" Корнея Ивановича в ответ на какую-нибудь ее.
Потом уже, при встрече, он говорил мне, что вместе с Софьей Николаевной ушел какой-то оказавшийся очень существенным кусок его жизни (кстати, виделись они только раз, и то мельком, на Первом съезде Писателей), что такие люди, как она, встречаются теперь, увы, очень редко, весьма высоко оценил ее писательский дар, умение видеть, находить интересных людей, все близко принимать к сердцу, по-настоящему глубоко задумываться.
Я спросил его, между прочим, о столь возмутившем тетю Соню месте его поздравительного письма. Он, хитро взглянув на меня, сказал:
— Неужели я такое написал? Ай-ай-ай... Нехорошо.
Я окончательно понял, что это был обмен "шпильками".
Встреча, о которой я говорю, произошла почти через сорок лет после первой. Было это летом 1969 года, в Переделкине.
Мы с приятельницей зашли к нему на дачу. Он сидел на веранде второго этажа в уютном, завешанном от солнца и ветра закутке. Так же, как и сорок лет назад, завален был книгами и что-то писал. Нашему приходу неподдельно обрадовался, отложил книги, ("Ничего, подождут") и тут же очень оживленно и молодо стал о чем-то рассказывать.
Я говорю "о чем-то" не уточняя. Не потому, что не хочу об этом рассказывать, а потому что в эти полтора-два часа, которые я у него пробыл, воспринимал я его главным образом как человека пусть знаменитого (лауреата и доктора Оксфордского университета), но в общем-то, как человека. И за этот крохотный промежуток времени человек этот меня покорил.
Есть разряд этаких молодящихся старичков. Они и на лыжах в ярких цветных свитерах, и на пляже, подтягивая животы, и с рюкзаками, отставая от всех, куда-нибудь на Валдай, и шарады ставят где-нибудь в Коктебеле, и "я не пропускаю ни одного концерта", "вы не были вчера на Огдоне, побойтесь бога" ну и т.д. Среди писателей эта категория лиц окружает себя юными талантами, подающими надежды поэтами и прозаиками, пропускает с ними по стаканчику доброго, старого "бургундского" и больше всего мечтает, чтобы говорили о них: "Посмотрите, шестьдесят (семьдесят, семьдесят пять...) лет, а как молод душой. Все его интересует, все читает, на всех литературных вечерах бывает, даже выступает..."
Чуковскому, когда я с ним встретился, было восемьдесят семь лет. На лыжах, по-моему, он не ходил, на пляже не загорал, насчет вина не знаю как, он просто сидел на диванчике в своем закутке и говорил. И говорил со мной молодой человек, не молодящийся, а именно молодой. Он тоже всем интересовался, и все читал, и рассказывал интересное, не злоупотребляя воспоминаниями ("Как сейчас помню, мы сидели с NN"), и все это было не фальшивым, подделывающимся, а настоящим. Настоящим и веселым. По-настоящему веселым. Ему весело было показывать собственные книги, вышедшие бог знает на скольких языках мира, так же как какого-нибудь надувного крокодила, или Бармалея, или Айболита, присланного то ли из Японии, то ли с Цейлона, или пускать по комнате гудящий, свистящий, пускающий дым игрушечный паровоз. И мне было в это время так же весело и интересно (может быть, потому, что я тоже люблю заводные паровозики), как когда я слушал его рассказы о проделках Куприна или последней поездке в Англию. Теперь модно жаловаться на склероз. Все всё забывают — "простите, склероз". Нет, Чуковский пожаловаться на это никак не мог. Он все помнил — и прошлое, далекое и близкое, и сегодняшнее, вчерашнее. И с юношеским увлечением, с юмором (в какой раз убеждался я, как нужен, необходим он, особенно тому, кто прожил столько лет и навидался всякого) рассказывал о людях, книгах, событиях, забавных и незабавных встречах. Он жестикулировал, размахивал длинными, опять-таки "карикатурными" руками, и глаза его, о чем бы он ни рассказывал, все улыбались, смеялись.
Мы вспоминали (вернее, я вспомнил, а он сделал вид, что тоже) мой первый визит к нему. И вот тут-то он заговорил о тете Соне. — Да, — сказал он, и на секунду исчезла улыбка из его глаз, — уходят зубры, уходят зубрихи... Кстати, есть такое слово — зубриха? А ну, спросим Даля.
Даль ответил, что есть. "Зубр — вид дикого быка с лохматой шеей. Зубриха — корова этого же вида. Зубря — зубриный теленок". И вдруг, не отрываясь от словаря, расхохотался.
— А как вы думаете, что такое "зуб"? Ну, быстро отвечайте. Не знаете. А я вот теперь знаю. "Зуб — косточка, вырастающая из ячейки челюсти для укуса и размола пищи". Прелестно... Кстати, не пойти ли нам чего-нибудь укусить и перемолоть? Как вы на это смотрите?
Увы, мы торопились к поезду. Прощаясь, тряся его большую, с длинными пальцами руку, я предвкушал радость последующих встреч. Но им не суждено было осуществиться. Через месяц случилось невероятное, неожиданное, потрясшее всех давно и недавно знавших его, — он умер. В голове это не укладывалось. Не верилось. При чем тут возраст, восемьдесят семь лет, вероятные болезни — нет, казалось нам, он всех нас переживет...
На память от него осталось у меня только коротенькое письмецо, написанное после появления в "Новом мире" моего рассказала "Дедушка и внучек", в котором упоминается моя тетка и рассказывается о некой глупой ленинградке Нинели, которая из псевдопатриотических побуждений несла всякую околесицу.
Письмо так и начинается:
"Да здравствует Софья Николаевна, воскрешенная Вами, и да сгинет гнусная Нинель!" Дальше несколько теплых строчек по поводу самого рассказа и последний абзац: "Эту бумагу я берег для новогодних приветов, но пусть она приветствует Вас в ноябре".
Приветственный этот листок бумаги, желтоватый, плотный, с изящной виньеткой вверху, спровоцировал меня на ответный не менее красивый листок и даже конверт, если я не ошибаюсь, взятый в брюссельском отеле.
Вот так — всего две встречи с разрывом в сорок лет и одно письмо, но в дружбу нашу, чуть-чуть наметившуюся только пунктиром, я верю до сих пор, что она закрепилась бы, наверно. Бог ты мой, почему я раньше не приехал к нему в Переделкино? И вообще почему я не ездил в Переделкино? Ведь там не только отдыхающие и творящие в Доме творчества писатели, с которыми можно встретиться в Москве, не только летняя резиденция Патриарха всея Руси, с которым, правда, нигде не встретишься — там жили и работали, по-разному, каждый по-своему, Чуковский и Борис Пастернак. С Пастернаком меня судьба не свела, с Чуковским, свела, но почему так поздно?