Произведения Виктора Некрасова
Девяностолетие Максима Рыльского
Статья для радиопередачи
27 февраля 1985 г.
Рукопись хранится в Государственном архиве-музее литературы и искусства Украины, фонд № 1185, опись № 1, дело № 9, стр. 43—49
В этом зале с лепным потолком когда-то в вихре вальса кружились пары, а сидевшие вдоль стен матери сквозь лорнеты любовались своими грациозными дочерями в объятиях галантных кавалеров. Было это в незапамятные времена, когда особняк принадлежал графу Игнатьеву, киевскому генерал-губернатору. Сейчас в зале ряды унылых стульев, на них писатели, в конце зала эстрада с трибуной, к которой медленно, опустив голову направляется красивый, седой, немолодой уже человек.
Человек этот Максим Рыльский — талантливый поэт Украины, её слава и гордость. Сидящие в зале, большинство из них, сочувствуют ему, жалеют, в президиуме же каменные лица.
— Слово має Максим Тадеевич Рильський.
И тихим голосом, в последних рядах почти не слышно, талантливый поэт Украины говорит, как он благодарит Партию и Правительство за то, что ему указали на его ошибки, что он их исправит, поэму переработает и в дальнейшем постарается ошибок избегать. Никиту Сергеевича он тоже благодарит, за нежную заботу ко всему, что касается литературы, за борьбу за мир…
Слова с трудом слетают с его уст, ему стыдно их произносить, но он их произносит и возвращается на свое место — красивый, усталый, столько перевидавший на своем веку человек, вконец сломленный. Вечером ему будет совсем плохо — пить ему нельзя, врачи запретили, но вот не получается.
И он, такой умный и образованный, такой глубокий и отзывчивый человек, столько перечитавший и написавший на своем веку, вынужден признавать, что товарищи, критикующие его, правы, что академик Белецкий в своей статье совершенно правильно отметил, что в поэме «Мандрівка в молодість» Рыльский, умиляется своей молодостью, подменил пролетарский гуманизм либерально-буржуазным и не заметил в украинском селе классовых противоречий, не показал рабочий класс и деятельность коммунистической партии.
Происходило все это в 1947 году. Вскоре, наученный горьким опытом, он написал «Мосты», о которых дал возможность тому же А. Белецкому написать, что здесь поэт выступил как активный творец и певец коммунистического общества…
Впрочем, еще в 1945-м году он в каких-то стихах вспоминал, как встали, слушая его рассказы о Москве и Ленинграде
… Враз показав менi газетне фото
Пишаючись i Киïвом своїм
И тим, хто був на фото. Я пiзнав
Хрещатик свiй i ту свою людину —
То працював на вiдбудовi мiста
Москви i Ленiнграда брат i друг,
Хрущев Микита — бiльшовик незламний!
Трудно понять, как и почему это было написано таким тонким, думающим и глубоким человеком, как Рыльский, а, вот, написано. И даром такое не проходит.
Мне говорят — Ну, что ты требуешь от старика. Все такие. Так или иначе надо оплачивать тишину, покой, дачки на берегу Ирпеня, тиражи своих книг… Чем он хуже А. Толстого, Ник. Тихонова, М. Горького наконец? Да он не хуже, он лучше, от этого-то и больно… На его глазах раздавили если не друга, то близкого ему человека, тоже большого украинского поэта Павла Тычину. Стихи его юности стали классикой, но среди них было одно, за которое ему всю жизнь и пришлось расплачиваться — «Памяти тридцати»:
На Аскольдовiй могилi
Поховали ïх —
Тридцать мучнiв украïнцiв,
Славних, молодих…
Это про бойцов киевского студенческого куреня, погибших в неравном бою с Красной армией под Крутами в 1918 году. И, испугавшись на всю жизнь, пришлось написать «Партия веде», где тихий, кроткий, застенчивый Павло Григорович призывал:
Всiх панiв до ’дноï ями
Буржуïв за буржуями,
Будем, будем бить!
Будет, будем бить!
И стал он Героем, министром, лауреатом Сталинских и Ленинской премий, а заодно и посмешищем всех школьников. Написав, ставшее пародией:
Люба сестронько, любий братику,
Порацюемо на Хрещатику,
Ви з того кінця, ми — з цього кінця,
Труд освітить нас,
Наче ті сонця!
И совсем уже трагичные строки для человека по-настоящему любившего свою Украину:
Есть рідні на світі і теплі слова,
В них найтеплівше — це слово Москва,
Ти сяєшь у Всесвіт, ти світ на землі,
Червонеï зорі вгорі на Кремлі…
И у М. Рыльского тоже есть — Моя Москва! Мій Кремль! Мое життя!
Ну как тут остаться трезвенником…
Я немного знал Рыльского. У меня хранится даже книга его с дарственной надписью. Но меня он, почему-то, не очень любил. На мою тягу к нему (когда его били) он ничем не ответил. Потом даже печатно раскритиковал меня в связи с моей статьей о «Поэме о море» А. Довженко. И все же я его любил. Ну как не любить человека, у которого была та же учительница русского языка, что и у меня, только немного пораньше – Надежда Петровна Новоборская? Ну как и не быть очарованным человеком который (я сам был свидетелем), поздоровавшись с одной дамой и начав с ней разговор (дама сидела у окна в трамвае), когда вагон тронулся, ухватился за окно и продолжал разговор, стоя одной ногой на подножке. Ну как не полюбить такого человека?...
И еще я помню, как ходили мы с ним в Верховный суд УССР, заступаться за старика Глузмана, директора Украинского Управления защиты авторских прав, которого судили за некие мифические растраты. Максим Тадеевич был добрым и отзывчивым человеком, не мог спокойно проходить мимо чинимых вокруг несправедливостей…
В этом месяце ему минуло бы девяносто. Умер же он в 1964 г., не дожив даже до семидесяти. Покоится он на Байковом кладбище, там же, где и Тычина. Мир праху и тому, и тому! Ушли из жизни два больших поэта. Они умерли задолго до своей смерти. И привела их к этой преждевременной смерти коммунистическая партия, та самая, которую они воспевали и членами которой были.
Максим Рыльский "Правда, красота, истина"