Произведения Виктора Некрасова
Александр Галич
к седьмой годовщине со дня смерти
Мемуарный очерк
«Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк), 23 декабря 1984 г., № 26664
(увеличить)
«Радио Свобода». Передача «Культура. Судьбы. Время» —
«Светлой памяти поэта и драматурга Александра Галича».
Виктор Некрасов читает мемуарный очерк «Александр Галич»
(к седьмой годовщине со дня смерти), 16 декабря 1984 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
В начале передачи в исполнении Александра Галича звучит песня "Облака", в конце передачи - песни "Ночной дозор" и "Больничная цыганочка".
Семь лет тому назад, 15 декабря 1977 года, внезапно скончался Галич. Было ему всего 58 лет — жить бы ему и жить…
Смерть его была трагична, его убило электрическим током. Я застал его еще лежащим на полу, рядом с убившим его радиоприемником, на ладонях были еще следы ожога. Потом пришла полиция и тихо вынесла его.
Через несколько дней мы его хоронили. На тихом русском кладбище на Сент-Женевьев-де-Буа, где покоятся Бунин, Зайцев, Шмелев, Мережковский, Мозжухин и сотни, тысячи других, родившихся в России и нашедших приют во Франции. Сейчас на могиле черная плита из лабрадора и такой же крест. И цветы…
Я знал Сашу, как говорится, с незапамятных времен. Помню молодым — еще двадцатилетним, тогда уже с гитарой в руках. Красивый, элегантный, кумир всех вечеринок. Учился он тогда у самого Станиславского, в его студии, и все ему завидовали. Я в том числе.
Нет, знаменитым артистом он не стал. Стал драматургом. Причем преуспевающим. Пьесы его шли с неизменным успехом. «Вас вызывает Таймыр», по-моему, во всех театрах страны, сценарии ставились, за границу пускали. О чем еще мечтать? Заработки тоже соответствующие…
И вот случилось так, что с драматургией он расстался. Впрочем, это не совсем точно — не расстался, а отвратили. Последнюю его пьесу «Матросскую тишину», просто-напросто запретили. Нет, не запретили…
— Мы, — сказала Галичу инструкторша из ЦК Соколова после просмотра пьесы, — мы вашу пьесу к постановке рекомендовать не можем. Мы ее не запрещаем, у нас даже и права такого нет — запрещать, — но мы её не рекомендуем. Рекомендовать ее — это было бы с нашей стороны грубой ошибкой, политической близорукостью!
Оказывается, не тот герой был избран Галичем. Не тот, потому что он был Додиком, евреем…
«Матросскую тишину» начал писать Галич еще в 1945 году. Потом отложил. После ХХ съезда партии опять вернулся к ней. И заинтересовался ею только что народившийся театр «Современник». Начать решено было с пьесы В. Розова «Вечно живые» и… «Матросской тишины».
«Так начался год нашей дружной, веселой, увлекательной работы, — вспоминает Галич в своей книге «Генеральная репетиция», — которая в это зимнее утро должна была завершиться никак не ожидаемым нами финалом. А финалом был тот самый разговор с Соколовой. Рекомендовать не можем!
Много-много лет спустя, в кафе на Монпарнасе, за столиком со мной сидели двое. Оба москвичи, ненадолго приехавшие в Париж. И оба вспоминали прошлое. Один из них в то самое зимнее утро был на сцене, другой в зрительном зале. Эта была та, последняя генеральная репетиция, которой посвящена книга Галича.
Да, выход пьесы был бы событием! Но неё нельзя было бы достать билеты. О ней бы все говорили, спорили бы. Потому что она была о жизни и о смерти. О молодежи. О тех, кто воевал и выиграл войну… Но там оказался и Додик, и это все решило. Зритель пьесы не увидел. И прочесть её москвич, к слову, может, только рискуя многим, листая парижское издание…
Так расстался с драматургией драматург Галич. Он стал бардом.
Высоцкий, Окуджава, Галич. Вот три имени, которые известны каждому в Советском Союзе. Может быть, не имена, но песни их знают во всей стране, не преувеличивая, — от Командорских островов до Бреста, от Земли Франца-Иосифа до злосчастной Кушки на границе с Афганистаном. Нет той шахты или забоя, геологической партии или лесоповала, рыболовецкого траулера или лагеря в Потьме, где не пели бы их песен. Я вспоминаю глаза трех советских морячков в Антверпене, когда они узнали, что у меня есть записи этих троих. Как они загорелись. «А вы не можете их нам достать?» Я смог.
Конечно же, резонанс литературы, пусть это будет сам Шукшин, не может сравниться с тем проникновением в самую глухомань страны, с тем успехом, которым пользуются песни этих трех бардов. Я не буду их сравнивать — у каждого свое, но Сашу Галича я помню еще по Москве начала тридцатых годов, когда никому еще неизвестный он пел нам что-то про Бразилию и потом уже в московских гостиных, столовых, на кухнях, где некуда уже было сесть, и еще позже, в Париже, где яблоку тоже негде было упасть.
Что и говорить, эмиграция нелегко далась Галичу. Ему была нужна своя аудитория, московская, ленинградская, новосибирская, которой понятно каждое его слово, каждые «коньячку полкило», «топтуны и холуи все по струночке». Я был на первом его концерте в Париже. Народу было битком, успех, аплодисменты, но кое-кто из старых эмигрантов наклонялся и спрашивал: «А что такое кум или опер?» Турне его по итальянским городам, как мне говорили, прошло с большим успехом и все же контакт был не тот — каким бы прекрасным не был перевод, это все же перевод. Нет, ему нужна была своя аудитория, свой зритель, свой слушатель. А все это осталось по ту сторону.
Увы, это удел всех нас, пишущих. И читающих. Нас разделяет берлинская стена.
И все же книги остаются.
Я держу сейчас в руках книгу Александра Галича, для нас, друзей его, Саши Галича, называется она «Когда я вернусь». В ней собраны все его песни, все стихи. Я читаю, перечитываю, вспоминаю Сашу.
 |
 |
Обложка сборника стихов Алекасандра Галича
«Когда я вернусь», издательство «Посев»,
Франкфурт-на-Майне |
Титульный лист
|
А во вступлении — слова В. Буковского: «Предшественникам наших бардов на заре человечества было легче — никто не сажал в тюрьму менестрелей, не тащили в сумасшедший дом Гомера, не обвиняли его в слепоте и односторонности. Для нас же Галич никак не меньше Гомера. Каждая его песня — это одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека».
И еще, вспоминает Лев Копелев: «Корней Иванович Чуковский целый вечер слушал Галича, просил еще и еще, вопреки правилам строгого трезвенника сам поднес певцу коньяку, а в заключение подарил свою книгу, надписав: «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь!»