Произведения Виктора Некрасова
Дайте волю, волю вольную!
(О Василии Шукшине)
Маленький портрет
«Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк), 2 сентября 1979 г., № 24977
(увеличить)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает в сокращении статью
«Дайте волю, волю вольную!»
(о Василии Шукшине), 30 августа 1979 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
"Прочитав книгу или просмотрев фильм, я всегда задаю себе вопрос — а хотелось бы мне познакомиться с этими новыми для меня людьми? После «Поэмы о море» Александра Довженко я могу сказать — нет! Они бы меня заговорили, эти люди, я знаю. И говорить они будут долго, возвышенно. И спорить мне будет с ними не о чем, так как все ими сказанное будет о вещах правильных и бесспорных...
...Во время обсуждения картины Марлена Хуциева "Два Федора" произносились такие слова: "Картина не отображает нашу действительность. Она пессимистична и никуда не зовет. Не понятно, в какой стране все происходит. И что это за герой? Угрюмый, неразговорчивый, малообщительный. Разве наш человеке такой?"
А вот мне, как ни странно, с зтим неразговорчивым, с виду угрюмым солдатом, только что вернувшимся с фронта, захотелось познакомиться. И нам было бы о чем поговорить. Возможно, для этого надо было бы посидеть вечерком не за пустым столом, и посидели бы, и тогда-то у молчаливого Федора нашлись бы и слова, и многое я бы узнал в тот вечер о том, о чем не договорил фильм..."
"Поэма о море"? "Два Федора"? Что? Почему? Все это было так давно, почти уже и забылось.
Да, это было давно. Двадцать лет тому назад. И приведенные выше рассуждения о Довженко и Хуциеве написаны тоже двадцать лет назад. И позволил я себе их процитировать из собственной статьи "Слова "великие" и простые", опубликованной в № 5 "Искусство кино" за 1959 год. Статья эта вызвала тогда бурное негодование у "советской общественности". Такого количества критических высказываний, причем только осуждающих автора, не было ни до, ни после нее.
А вспомнил я сейчас эту статью и вытащил на свет Божий по той простой причине, что обнаружил только что в почтовом ящике номер "Литературной газеты" за 1 августа. И на второй странице внизу увидел "Он был похож на свою родину" — к пятидесятилетию со дня рождения В. М. Шукшина.
Пятьдесят лет... Подумать только, Васе Шукшину было бы сейчас пятьдесят лет.
Когда мы познакомились, ему не было еще и тридцати. Немногословный, застенчивый, красневший, как девушка, в расстегнутой гимнастерке, сапогах, будущий герой своих фильмов. Федор в картине Хуциева его первая роль.
Сейчас он уже почти классик. (А не потому ли, что уже нет в живых?). Сотни читательских конференций, "шукшинских чтений" (в газетах они называются "традиционными"), вечеров воспоминаний, кинофестивалей... "Писатели, кинорежиссеры и актеры-исполнители в шукшинских фильмах, разделившись на группы, выехали в совхозы Бийского района для встречи с тружениками села"... "На борту контейнеровоза "Василий Шукшин" состоялся вечер, посвященный памяти писателя, режиссера и актера. В Академическом Большом театре СССР с большим успехом идет балет по повести В. М. Шукшина "Калина красная"... Я глазам своим не поверил, когда увидел в "Правде" фотографию красивенького, экзальтированного юноши с кудрями до плеч, в окружении порхающих вокруг него на пуантах трех нимфоподобных дев. Егор Прокудин из балета Е. Светланова.
Известный, выдающийся, талантливый, популярный, знаменитый, гениальный, наконец, классик... Стандартный набор из советских статей, применяемый к писателям или художникам, в зависимости от их созвучности эпохе и поведения. Кроме "гениальный", думаю, все эти эпитеты использованы авторами статей о Шукшине. Я обойдусь без них. Скажу просто — в русской, советской литературе Шукшин — событие. И событие из ряда вон выходящее.
Меня часто спрашивают, на разных конференциях, встречах или просто так: "Есть ли в Советском Союзе настоящие писатели? И, если есть, то как они пишут, если и того нельзя, и того нельзя, и на это запрет наложен?" Я отвечаю: "Настоящие писатели в Советском Союзе есть. И они пишут, даже печатаются, хотя и того нельзя, и на это запрет наложен". И, как пример, всегда привожу Шукшина.
Я его хорошо знал. Правда, до того еще, когда слава заметила и улыбнулась ему. Не раз и не два сидели мы с ним не за пустым столом, и "у молчаливого Федора находились слова, и многое я узнал о том, о чем не договорил фильм". ...Узнал, чем он живет, дышит, к чему стремится, чего добивается, чему радуется, что его бесит и, скажем прямо, что пить заставило. А пил он много. Тот, тогдашний, тридцатилетний (последние годы мы встречались реже — я в Киеве, он в Москве, а то в отъезде, в экспедиции — но не сомневаюсь, что он остался таким же до конца дней своих, мучительно ищущим, наивно-искренним), так вот, тот, тогдашний, отличался от большинства других еще и тем, что ложь и обман (а встречаться с ними ему, естественно, приходилось на каждом шагу) вызывали у него идиосинкразию или, как теперь говорят, аллергию. Фарисейство и лицемерие приводили в бешенство. Но жизнь есть жизнь, где-то приходилось уступать. И боюсь, что именно эти уступки — участие в фильмах С. Бондарчука, С. Герасимова — боюсь, что именно они укоротили его жизнь. Правда, в своем творчестве, своих фильмах, своих рассказах и сценариях он на уступки не шел. И это тоже не удлиняло жизнь.
Шукшин был первоклассным артистом — подобно Габену, он мог молчать, ничего не делать, просто идти или сидеть, и на него хотелось смотреть. Он был хорошим режиссером — картины его пользовались успехом у зрителей всех мастей и возрастов — от школьников до вечно чем-то недовольных пенсионеров. Но в первую очередь он был писателем. Большим писателем.
Быть большим писателем трудно. Нужен талант. У Шукшина он был. Но в советских условиях этого мало. Иногда это даже мешает.
Опять же вопрос, почти обязательный: "Вот вы говорили, что русскую литературу истребить, задушить не удалось. Ни Сталину, ни Хрущеву, ни теперь Брежневу? Почему? Чем вы это объясните?"
Вопрос сложный. И как на все, что касается логики в поступках советской власти, сразу и однозначно не ответишь. Сталин сажал, ссылал, убивал, но при нем был Твардовский и по его, а не кого-либо другого указанию, шли во МХАТе "Дни Турбиных", не самая просоветская пьеса в его репертуаре. Автору этих строк вручена была Сталинская премия за книгу, как писалось о ней до присуждения премии, "лишенную широких горизонтов, перспективы, серьезных обобщений".
При Хрущеве началась "оттепель". Тот же Твардовский, "Иван Денисович", стали возвращаться из небытия многие писатели, кто живьем, кто посмертно. Вспомнили опять о Булгакове, Марине Цветаевой, Мандельштаме, Платонове. Но тут же позорное пятно — Пастернак, расцвет софроновых, грибачевых.
За Хрущевым Брежнев. Уже пятнадцать лет. И опять неразбериха. Процесс Синявского и Даниэля и одновременно появление таких писателей, как Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин — явление незаурядное.
Искать логики во всем этом — дело бесполезное. И четкой, определенной линии тоже не ищи — не обнаружишь. Ахматову и Зощенко начали печатать, но постановленне о журналах "Звезда" и "Ленинград" до сих пор так и не отменено. И ждановщина не переквалифицирована в преступление против русской культуры.
А жизнь течет себе помаленьку. Писатели пишут, получают государственные и всякие там Фадеева, Крупской, Шевченко, Рыльского премии, на съездах и пленумах в тысячный раз повторяют, что они все еще в долгу у читателя, ЦК в своих постановлениях по-прежнему призывает их "еще глубже, еще ярче отображать жизнь и дела самого передового", ну и т.д. И писатели разъезжаются по колхозам, совхозам, БАМам, Тюменским областям, пьют, в перерывах позируют фотокорреспондентам "Литгазеты" и опять же, чуть протрезвевши, обещают "еще глубже, еще ярче..." На литературном фронте без перемен.
И на фоне этой "напряженной творческой жизни" нет-нет да и появится в какой-нибудь "Дружбе народов" или "Нашем современнике" ("Новый мир" это уже "плюсквамперфектум", давнопрошедшее время), что-то новое, неожиданное... Читали? Нет? Обязательно достаньте! И "Тяжелый песок" А. Рыбакова или однотомник В. Распутина становятся бестселлерами, их ищут, покупают втридорога, а иногда и мы, парижане, осчастливливаем кого-нибудь из москвичей почтовой бандеролькой. Кстати, красненький двухтомник Шукшина и в Париже уже не достанешь.
Что ж все это значит? Либерализация? Что-то, наконец, поняли? Что-то, действительно, поняли, но ясности, по-прежнему, никакой. Главное — что скажут там, наверху. Вот и прислушиваются. Георгий Марков к Альберту Беляеву, Беляев к Шауро (оба из ЦК), тот к кому-то, кто прислушивается к Суслову, а может и к Андропову. А те и сами не знают сейчас, что делать, например, с "Метрополем". Исключать или не исключать зарвавшихся писателей? Бить их смертным боем, мобилизовать общественность и прессу или спустить на тормозах?
Шукшина хвалили. При жизни не так, как сейчас, но, в общем хвалили. Издавали, переиздавали. В кино было посложнее — там всегда сложнее, больше контролирующих инстанций — к "Степану Разину", мечте его жизни, так и не подпустили — но режиссером он считался хорошим, входил в первую "десятку" и даже пустили как-то за границу. (Очень мне интересно, как на все он там смотрел. В эмиграции, во всяком случае, я его себе не представляю, зачах бы...).
В чем же сила Шукшина? Почему, говоря о нем, я не побоялся сказать — событие? Да потому что, когда советский писатель пишет то, что он хочет — это уже событие, И нешуточное.
Шукшин писал то, что он хотел... И тут же вопрос — а знал ли он, чего он хочет?
И знал, и не знал. Его раздирало. Между желаемым и возможным, между друзьями и недругами, прикидывающимися друзьями, между городом и деревней. Города боялся, чувствовал в нем что-то не свое, чужое, но тянулся к нему. Деревней бредил, болел, но все реже бывал там. А если бывал, то уже горожанином. Считал себя предателем, изменником. А был одним из самых верных людей, которых я видел в жизни.
Цену советской власти знал и лютой ненавистью ненавидел все мерзкое, что она в себе несла, но воспитан был ею и случись война, защищал бы ее (а не только Россию), как защищали ее мы, на какое-то время поверив в нее.
Так знал ли он, чего он хочет? Ненавидя все тошнотворное, что принесла советская власть, хотел ли он ее свержения? Нет! Просто не задумывался. Она есть, постылая, незыблемая. И жить, и работать приходится в этой стране — что ж, будем жить и работать. Как можем и умеем. И работал. Как зверь, не жалея себя. Срывался, мучился, терзался, но брал себя в руки и опять за работу.
В работе я его не видел. Видел только результат — и всегда радовался — ни одной фальшивой ноты, ни единой.
Западному человеку — читателю, зрителю, слушателю — никогда не понять, что значит для нас — советского читателя, зрителя, слушателя — такое понятие, как Правда. Он всегда с некоторым недоумением слушает, когда я хвалю того или иного нашего писателя за то, что он позволяет себе не лгать. И ему, западному человеку, невдомек, что позволить себе это может не каждый, а, позволяя себе, идет на большой риск.
Шукшин был из этих, шедших на риск. На pиск быть обвиненным в самом страшном преступления — в клевете. Почитайте его рассказы (большие формы ему меньше удавались) — ведь ни в одном из них нет ни счастья, ни благополучия. Всегда что-то чему-то мешает. Иногда, может и мелочь, на первый взгляд не очень существенная, но если все суммировать, обобщить — мешает установившийся образ жизни, иными словами, все она, голубушка — советская власть.
И самое парадоксальное во всей этой истории то, что у нее, у советской власти (в лице то ли Союза писателей, то ли кинематографистов, то ли редакций, райкомов, горкомов, даже ЦК) никогда не подымалась рука на Шукшина. Наоборот, его старались переманить на свою сторону, приручить, сделать своим, кусали локти, что в нужный момент упустили, вместо "Октября", стал автором "Нового мира".
А он писал. О деревне, уходящей в прошлое, о своем любимом Алтае, о людях, которым тошно, но все же работают или, не хотят работать — пьют, опохмеляются, опять пьют (найдется ли тот крохобор-статистик, который подсчитал бы, какой процент шукшинских рассказов обходится без водки. Ноль-ноль один?). И думают. Каждый по-своему. За чаркой, без нее, в ожидании ее. Думают, рассуждают.
А все вместе, это и есть жизнь — неприкрашенная, такая, какая она есть, в общем-то, не очень счастливая, не очень веселая, хотя Пашки Колокольниковы ("Живет такой парень"), легкие, веселые шоферюги и не перевелись еще.
Похороны Шукшина вылились в некую демонстрацию. Очередь желающих проститься растянулась на несколько кварталов. Прилежащие улицы пришлось закрыть для движения. Люди прощались с любимым человеком. Я слышал, что вдова его получила несколько тысяч телеграмм. И это за книги. За правду...
И все же, чего ж он хотел?
Волю-вольную он хотел. Вот чего ему не хватало. Потому и к Стеньке Разину тянулся. "Я пришел дать вам волю" — назывался его кинороман. Ему так и не дали его поставить. А поставь он этот фильм, Бог ты мой, сколько бы крови вьпили, правили б, корежили бы, резали бы (вспомним "Мне двадцать лет" М. Хуциева) а потом положили б на полку и лежал бы он там, как лежал шесть лет "Андрей Рублев" A. Тарковского, как лежит до сих пор "Агония" Э. Климова.
Я принес вам волю... По-своему, своим языком, по-шукшински хотел он дать возможность дохну́ть этой воли советскому человеку, так истосковался он по ней. Не дали.
И он умер.
В Большой советской энциклопедии, в томе 29, на странице 512, написано — Шукшин, Василий Макарович (25.7.1929 с. Сростки, Бийского р-на, Алтайского края — 2.10.1974 ст. Клетская, Волгоградской обл., похоронен в Москве), русский советский писатель, кинорежиссер, актер, засл. деятель искусств РСФСР (1969). Член КПСС с 1955 г... Дальше жизненный путь, творчество и кончается замысловатой фразой: "Ocoбенность творчества Ш. — стремление увидеть мир в многообразии нац. и социально-психологических типов, внимание к культурной и нравств. дифференциации совр. общества, отражающее сложность происходящих жизненных процессов. Гос. премия СССР за исполнение роли Черных в фильме С. Герасимова "У озера" (1971). Ленинская премия (1976, посмертно). Награжден орденом Трудового Красного Знамени. Портрет стр. 511."
И смотрит на нас с портрета очень усталый, очень печальный, о чем-то крепко задумавшийся человек. О чем? О нравственной дифференциации совр. общества? О сложности происходящих жизненных процессов, может просто о том, о чем думал всю жизнь — дайте дохну́ть полной грудью, волю дайте!