Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Произведения Виктора Некрасова

Иван Дзюба, каким я его знаю

Статья

1974 г.

Впервые опубликована в газете "Правда Украины" 10 октября 1992 г. Статья подготовлена к публикации Г. Кипнисом. Опубликована в 3-х томном Собрании сочинений. Составители Г. Анисимов, В. Кондырев, Л. Лазарев. — Т. 2 «В родном городе». — М. : Изографъ, 2005. — стр. 898—909.

 

Иван Дзюба.
Фотография использована в документальном фильме
«Виктор Некрасов. Вся жизнь в окопах», 2011 г.

(увеличить)

Вступительное слово Г. Кипниса к статье В. Некрасова "Иван Дзюба, каким я его знаю".
"Правда Украины", 10 октября 1992 г.

(увеличить)

Я не знал Ивана Дзюбу в период его взлета, славы. Слыхал о нем как о человеке талантливом, очень образованном и не взирающим на лица. Критических статей его не читал — современная украинская литература, которой в основном посвящено его творчество, мне как-то далека.

Где и когда впервые встретились, сказать затрудняюсь. Первое впечатление чисто внешнее (мне указали на него в книжной лавке): высокий, статный, в очках, очень серьезный, листает какую-то книгу. Возможно, тогда мы впервые и познакомились.

Потом эпизод в кинотеатре «Украина» на премьере фильма Сергея Параджанова «Тени забытых предков». Не вполне обычный в нашей жизни эпизод этот обратил на него внимание, как на человека, которому, оказывается, дорога не только литература. Сам я на премьере не был. Но на следующий день весь город говорил о смелом выступлении Дзюбы, или, в транскрипции руководителей Союза писателей, «наглой выходке».

Нарушив чинный распорядок премьеры, он во всеуслышание с трибуны заявил, что сегодняшний большой и радостный праздник — фильм ему очень понравился — омрачен происшедшими за последние дни арестами представителей украинской интеллигенции. Скандал. Такое у нас не принято. Само собой разумеется, после этого литературная деятельность Дзюбы претерпела кое-какие изменения. Из журнала «Вiтчизна», где он заведовал отделом критики, ему пришлось уйти. Работы как таковой он не лишился, стал редактором, сначала в каком-то биологическом журнале, потом в издательстве «Днiпро», но печатать его прекратили. Как критика вычеркнули из украинской литературы.

Где-то между своим выступлением и началом редакторской работы Дзюба какое-то время находился в больнице, проходил курс лечения туберкулеза. Именно в этот период и произошло наше фактическое знакомство.

Случилось это в большом зале Октябрьского дворца культуры на общегородском собрании интеллигенции летом 1963 г. Не припомню уже, какова была повестка дня, но основное острие было направлено против меня. Выражаясь газетным языком тех дней, я на различных собраниях и в прессе «подвергнут был суровой критике». Хрущев публично раскритиковал мои зарубежные очерки «По обе стороны океана» и выразил сомнения в уместности моего пребывания в партии. Очередным «проработочным» мероприятием и было это собрание интеллигенции.

Сначала оно несколько задержалось. Говорили, что ждут Корнейчука, только сегодня специально приехавшего из Москвы. Когда он появился, президиум, в очень широком составе, занял свои места, и Корнейчук как председатель объявил собрание открытым. Дальше все шло, как обычно. Я пытался что-то объяснить, меня прерывали, требуя, чтобы я, не виляя, прямо сказал, как я отношусь к критике товарищей Хрущева, Корнейчука. Я опять пытался что-то объяснить, опять прерывали. Кончилось тем, что, «не удовлетворив собрание», как написано было потом в газетах, я с трибуны сошел, правда, под совершенно неожиданные для меня аплодисменты. Как потом выяснилось, хлопали молодежь, друзья и поклонники Дзюбы.

Сам он выступил после меня или через одного-двух ораторов. Взойдя на трибуну, внимательно, холодно-спокойно оглядел весь президиум и начал говорить. Подобного я не видал и не слыхал никогда. Насколько мне помнится, история моя послужила ему некоей отправной точкой — трамплином для того, чтобы напомнить присутствующим кое-какие детали творческой биографии каждого из членов президиума. А в президиуме сидело все начальство.

Не торопясь, не повышая голоса, не злоупотребляя эмоциями и не применив ни единого оскорбительного или просто обидного эпитета, в основном цитируя из газет и журналов недавних лет высказывания каждого из сидящих за длинным столом президиума, он методически, изящнейшими приемами укладывал их всех поочередно на обе лопатки. Не избежавший этой участи Корнейчук попытался прибегнуть к своему испытанному приему — прерыванию оратора. На Дзюбу это не подействовало. Корнейчук побледнел, потом налился кровью, начал стучать карандашом и стеклянной пробкой по графину. Ничего не помогало — Дзюба, начав с левого фланга, подходил уже к концу правого, тогда Корнейчук не выдержал, вскочил и лишил Дзюбу слова. Тот продолжал свою экзекуцию, придвинув только поближе микрофон. И тут я впервые увидел растерявшегося Корнейчука — захлебнувшись слюной, он вдруг заорал на весь зал: «Милицию, что ли, вызывать? Позовите там...».

Дзюба, не моргнув глазом, довел свою мысль до конца, сошел с трибуны. Сопровождаемый аплодисментами, он аккуратно сложил бумаги и, не ускоряя шагов, прошел по проходу, вышел из зала, сел в троллейбус и вернулся к себе в больницу, где, возможно даже, получил выговор за «самоволку», в чем, впрочем, сомневаюсь — за исключением Союза писателей, он везде и повсюду пользуется только любовью и уважением.

С тех пор мы стали встречаться. Не часто, не подолгу, не ходя друг к другу в гости, но испытывая друг к другу (я, во всяком случае) все возрастающее влечение.

Меня влекло к нему редкое в одном человеке сочетание бесконечно дорогих моему сердцу качеств. Я не говорю уже о культуре и образованности, не говорю и о таланте и уме — на этом сходятся все, и враги, и друзья. Я хочу сказать о другом, об удивительной порядочности, благородстве и бескомпромиссности этого человека. И бесстрашии. И правдивости. И, в то же время, поразительной мягкости и деликатности — последнее, увы, встречается теперь все реже и реже, особенно у людей, не обойденных славой. И все это при полном отсутствии эгоцентризма и категорических, императивных формулировок, в особенности по отношению к людям.

— Вы знаете, — сказал он мне сразу же после заседания президиума Союза писателей, где его единогласно исключили из Союза, — я их даже не презираю, я их просто жалею. И даже в чем-то понимаю. Я читал в их глазах — не всех, конечно, но большинства — «пойми же нас, мы иначе не можем, поступи мы иначе, с нами так же расправятся, как с тобой...». И я не осуждаю их, я их жалею...

Конечно же, он их и презирает, и осуждает, а говорит, что жалеет, — применив тот же корень. Скажем, они ему жалки, но из жалости он говорит, что жалеет.

— Ведь, может быть, — продолжал он, — только три или четыре, из всех собравшихся, не жали мне в свое время руки и не благодарили меня в самых восторженных выражениях за мое письмо в ЦК. А здесь, на собрании, в один голос — «мы его даже не читали».

И говорили это, добавлю я, люди, считающие себя избранниками, как никто другой разбирающимися в вопросах этики, морали и наделенными правом именно этому учить других. Говорили люди интеллигентные и начитанные, люди знающие, что лгут не только другим, но и самим себе, знающие, что ложью своей, каждым словом своим приближают к оболганному ими ту судьбу, которой сами смертельно боятся.

Несколько выше я упомянул о деликатности, как о качестве, почти забытом. А мне хочется начать именно с него, набрасывая портрет человека, специальность которого — критика, а призвание — борьба за идею. В понятие «деликатность» я вношу — внимательность к другим, умение выслушивать до конца, а не только возразить, ни в чем не обгонять идущего рядом, органическую ненависть к грубости во всех ее проявлениях: в споре ли, в трамвае, на улице. Крохотная деталь: в разговоре с русским человеком Дзюба всегда говорит по-русски, хотя все меньшее и меньшее употребление украинского языка в быту — одна из болезнейших его ран. Мне всегда в этих случаях хочется перейти на украинский.

Почему-то сейчас наиболее исключительными человеческими добродетелями считаются — энергичность, напористость, целенаправленность, требовательность, твердость, исполнительность, наличие организаторских способностей, сильной воли. В некрологах ушедших руководителей фигурируют еще, правда, чуткость и отзывчивость, но, думаю, это только в некрологах. А вот такие понятия, как порядочность, благородство, терпимость, сердечность, кротость, милосердие, великодушие, ну и упомянутая уже деликатность, начисто выпали из нашего словаря положительных качеств. Так вот, в Иване Дзюбе все они есть. И именно они и приводят в ярость людей, обделенных ими. Впрочем, они у Дзюбы сочетаются и с признанными, утвержденными чертами характера — с целенаправленностью, требовательностью (в основном к себе), исполнительностью (слово — кремень). Враги Дзюбы любят называть его хитрым и опытным демагогом. Это всегда говорят о людях не так хитрых, как умелых, и с которыми трудно бороться логическими категориями, поскольку логика на их стороне. Поэтому их называют демагогами. Дзюба не демагог, он всегда сражается с открытым забралом, но — истина дороже всего! — иной раз может воспользоваться и оружием противника, никогда, впрочем, не смазывая его ядом, — он достаточно хорошо фехтует, чтобы обойтись без него.

Он может обидеть. И обидеть крепко. Не всегда заслуженно. В какую ярость привели участников того позорного президиума слова Дзюбы, когда, оглядев их всех спокойным своим взглядом, он сказал: «Я виноват лишь в том, что хочется вам кушать». А кушать ох как хочется! Чтоб не лишиться содержимого кормушки для избранных, они готовы поперхнуться не только Дзюбой, а ведь на том судилище сидели люди, по-настоящему понимающие, что такое Дзюба и на что его обрекают, — через полтора месяца его посадили. Любопытно, что кое-кто из них — не хочется называть фамилии — потом, упаси бог, не сами, через жен предлагали ему материальную помощь.

У меня нет слов, чтобы описать ту ярость, которая охватывает его врагов при одном только упоминании его фамилии. Во всех своих партийных делах мне каждый раз припоминали Дзюбу, дружеские отношения с ним. При одном слове «Дзюба» собеседники менялись в лице. Мои грехи забывались, а дзюбинские вырастали до неправдоподобных размеров. Тут фигурировали и ЦРУ, и ФБР, и Госдепартамент, и невысохшие чернила всех возможных разведок, а в одном из обвинений, напечатанном, если не ошибаюсь, в журнале «Перець», было просто сказано, что «Дзюба своими клеветническими «трудами» поддерживает расшатанный трон Тхэу...». А в выводах по моему персональному делу парткомиссии Ленинского райкома партии было черным по белому написано, что я поддерживаю связь с «обманным путем втершимся в Союз писателей идеологическим диверсантом и проституткой».

Чем же вызвана такая ярость? Действительной ненавистью к украинским буржуазным националистам, вождем которых его считают? Или тем, что он требует отторжения Украины от Советского Союза, объединения сионистов с этими же буржуазными националистами или просто-напросто призывает к борьбе с коммунистической партией всеми легальными и нелегальными средствами? Да, договорились и до этого. Во всяком случае, именно так излагал мне сущность письма Дзюбы в ЦК мой партследователь в Ленинском райкоме.

К чему, спрашивается, такое нагнетание лжи, такой набор высосанных из пальца преступлений? Неужели нельзя обойтись без всех этих «расшатанных тронов» и «невысохших чернил»? Выходит — нельзя! Кроме как ложью и клеветой, крыть нечем.

Я читал письмо Дзюбы Шелесту — первому секретарю ЦК КП Украины. Серьезный труд этот, насчитывающий не менее двухсот страниц на машинке и озаглавленный «Интернационализм или русификация», — действительно труд. Труд, написанный человеком, которому не безразличны литература, культура, традиции его родной Украины. Да, он любит Украину, любит все украинское, любит язык, искусство, историю, любит ее «краэвиди», песни, тополя, Днепр, Киев. Любит Шевченко и Сковороду. И от этого нисколько не меньше — Толстого, Достоевского, Пушкина. И Марину Цветаеву, Ахматову, Пастернака...

Да, он любит и высоко ценит русскую культуру, русский язык. Но когда в силу необратимых обстоятельств украинский язык начинает хиреть, когда, борясь с «иностранными засилиями», с полонизмами, его начинают русифицировать, когда «Киевскую Русь» начинают называть «Древней Русью», когда количество украинских школ неуклонно уменьшается, когда до сих пор в библиотеках не выдают книг Михайла Грушевского, историка мирового масштаба, когда ни один киносценарий — будь он о жуках или вреде пьянства — не может быть пущен в производство без одобрения Москвы, — тогда невольно хочется к кому-то обратиться, от кого-то потребовать ответа. И Дзюба обратился в ЦК партии. Преступление? Оказывается, да! Правда, наказание — пять лет лагерей усиленного режима — последовало через семь лет после совершения самого «преступления» (сменилось партийное руководство, сменились и методы борьбы с инакомыслящими), но если смотреть на происшедшее шире — дело отнюдь не в самом преступлении, даже не в том, что какие-то факты стали достоянием мировой общественности (Дзюба, в конце концов, только суммировал и конкретизировал уже известное), — дело в самом Дзюбе, в его существовании.

Посудите сами — как мирно и спокойно происходит процесс развития украинской советской литературы. Писатели, правда, как всегда, еще в долгу у нашего взыскательного читателя, в частности у рабочего класса, всю глубину сознания и свершений которого они до сих пор не могут во всей полноте и глубине постичь и анализировать, но стоят-то они, писатели, на правильном пути и, чувствуя поддержку того же рабочего класса и передового его отряда, «рiк у рiк», из года в год оттачивают свое мастерство, добиваются все больших и больших успехов. Неважно, что тысячные тиражи книг о «людинi в зореноснiм Кремлi» и о другом, «що з нами був на фронтi i в трудi», исчезли с прилавков и библиотечных полок, важно другое — писатели всегда с народом, во все минуты его жизни — и радости, и горя. И выходят из-под пера, и издаются теми же многотысячными тиражами новые книги, переиздаются (с кое-какими, конечно, купюрами) одно-, и двух-, и шеститомники, и народ якобы их читает, и ставятся по ним фильмы, а на пленумах и съездах писателей приводятся длинные списки авторов «цiкавiх, злободенних, iдейно-спрямованих оповiдань, повiстей i poманiв». И напрасно какие-то там злопыхатели говорят об отрыве писателей от жизни, наоборот, «покой нам только снится», они ездят к шахтерам в гости, спускаются, надев каски, в шахты, в колхозах им вручают хлеб-соль, показывают свинарники, потом поэты и прозаики читают свои произведения, а колхозники рассказывают о своих успехах. А пограничники, а сталевары, хлеборобы, рыбаки, защитники морских границ — куда только не заглянет писатель. И везде ему рады, везде хлопают, везде просят писать о них, и еще больше, еще лучше...

И вот находится такой Дзюба, который почему-то не приходит от этого в восторг и зачем-то вспоминает, что кто-то когда-то осудил своего собрата по перу, и почему-то еще называет это доносом, и подымает на щит каких-то неведомых молодых поэтов, утверждая, что у них, мол, свой голос, свое собственное видение... Знаем мы это видение, видали уже! И вообще, тов. Дзюба, молоды еще нас учить, рано замахиваться стали, поучиться бы самому не мешало, уму-разуму набраться... И вот вместо того, чтобы внять разумному совету, послушаться более опытных и старших, Дзюба, видите ли, отважился доказать недоказуемое, попытался набросить тень на плетень, а если говорить прямо, в глаза, оклеветать самое что ни на есть священное — политику партии. Нечистыми руками орудуя какими-то там статистическими данными, жонглируя статьями Конституции и понадерганными цитатами из Ленина, он попытался, явно лья воду на мельницу врага, очернить нашу национальную политику, ясность и последовательность которой всему миру известны. Его, простите за выражение, труд в кавычках, а проще говоря, клеветнический опус, бесцеремонно озаглавленный «Интернационализм или русификация», подобострастно кладется им на стол отъявленнейших врагов Советского Союза, недобитым петлюровцам и бандеровцам, а те только ручки потирают...
Всю вышеизложенную тираду я сочинил, но, прошу верить мне, она лишь слабое отображение того, что писалось и творилось с трибуны или в конфиденциальных беседах о Дзюбе. Одним словом— «щоб не був такий розумний!»...

К великому моему сожалению, мне не удалось проникнуть на судебный процесс Дзюбы. Наши так называемые «открытые» процессы — а процесс был открытый — отличаются тем, что крохотные помещения, в которых они проводятся, еще до открытия дверей оказываются уже переполненными, и вообще — «куда лезешь!». Но что там происходило, я знаю. Даже враги Дзюбы — а для них место нашлось! — вынуждены были признать, что вел он себя с таким достоинством, говорил так убедительно, что, казалось, суд его вот-вот освободит из-под стражи и проводит аплодисментами. Этого, увы, не произошло, но приговор, говорят, выслушан был при гробовом молчании, и присутствующие (и какие присутствовавшие!) расходились потом, не глядя друг другу в глаза. Любопытно, что ни один из свидетелей (а они прокуратурой отобраны были более чем строго) не отважился сказать о подсудимом ни одного дурного слова. Они только подтверждали то, от чего Дзюба и не отпирался, что он им давал читать свою рукопись (этот факт расценивался судом как факт распространения рукописи). Ни один из них не назвал его ни националистом, ни клеветником, ни тем более антисоветчиком или врагом. Трогательная деталь. Одного из свидетелей, молодого, начинающего поэта, спросили, где и когда он познакомился с упомянутой рукописью. Он не задумываясь ответил: «Мне показывал ее Павло Григорьевич Тычина. Но на руки не дал. Сказал, что это слишком ценная и значительная вещь, чтоб он мог ее кому-нибудь дать». Вряд ли суд пришел в восторг от столь определенно и недвусмысленно произнесенной оценки классика украинской литературы...

И еще один вопрос тому же свидетелю: «Не высказывал ли Дзюба в его присутствии какие-либо антисоветские мысли?» — «Что вы, — возмущенно ответил молодой поэт. — Наоборот, когда я Ивану Михайловичу как-то сказал, что собираюсь предпринять что-то не очень одобряемое, он всеми силами пытался убедить меня этим не заниматься». И тут слово взял Дзюба (нужно сказать, что на суде его ни разу не перебили, и вообще, он шел в высшей степени корректно) и «всеми силами постарался убедить» суд, что ничего недозволенного молодой поэт не собирался предпринимать, что это он преувеличивает, ошибается или просто забыл... В этом весь Дзюба.

После окончания процесса до меня дошли слухи (явно инспирированные), что на суде, мол, Дзюба все признал и даже вынес благодарность следственным органам. Все это ерунда! Что он мог признать? Что написал антисоветскую, клеветническую вещь? Что для маскировки послал ее Шелесту, а на самом деле писал для канадских националистов? Или что переврал Ленина? Подтасовал цифры? Нет, на суде он прямо сказал, что написанное им не научный труд, а вещь, скорее, эмоциональная и в какой-то степени спровоцированная волной арестов среди украинской интеллигенции («а мы от этого уже отвыкли» — так и сказал он на суде), что подбор в его работе отрицательных явлений сделан совершенно сознательно, чего он никогда не позволил бы себе, пиши он для широкого читателя, а здесь он обращался в высшую из возможных инстанций, желая обратить внимание именно на отрицательное, на искажение и перегибы. Говорил он и о том, что, сядь он сейчас за это «письмо», возможно, он написал бы его иначе (любой писатель или критик по поводу своей работы всегда или почти всегда говорит именно так). Что же касается благодарности, которую он принес следственным органам, то, да, он действительно сказал, что признателен следствию за то, что оно предоставило в его пользование специальную литературу, которая дала ему возможность отвести все возведенные против него обвинения касательно написанной им якобы антисоветской платформы. В результате ему удалось опровергнуть все обвинения оказавшейся не на высоте экспертизы. Вот так обстояло дело в действительности, что, правда, не помешало суду вынести свой приговор — пять лет строгого режима.

Врагам Дзюбы — а они все в основном в руководстве Союза писателей — очень хочется изобразить его злобным, кровожадным, неблаговидным. Советская власть дала ему, мол, выходцу из простой рабочей, донбассовской семьи, образование, сделала культурным человеком, а он, видите ли, вместо благодарности поливает ее грязью. Ему доверили важнейший участок в нашей литературе — критику, а он, используя свое положение заведующего отделом критики в самом солидном из журналов «Вiтчизнi», стал сводить личные счеты, не гнушаясь никакими методами. Его неоднократно предупреждали, вели с ним дружеские, усовещевательные беседы, а он и слушать не хотел, переходил в контратаки. И весь свой талант и ум — а в этом отказать ему никак нельзя — он вместо того, чтобы отдать родине, перепродал врагам и отщепенцам. Он стал знаменем всех тех, кто ненавидит все передовое и прогрессивное, кто клевещет на свою родину, не желая видеть всего того прекрасного, чем она по праву гордится. Вот такой он, Дзюба...

И трудно, вернее, бесполезно объяснять таким, что есть люди, которым истина дороже занимаемых ими мест и положений, что есть такое чувство, как боль, и такое понятие, как совесть, что для определенной категории людей слова «долг» и «право» — не только сочетание согласных и гласных, а нечто большее, и, наконец, что человек, который осмелился что-либо открыто критиковать, в первую очередь рискует своим благополучием, если не головой. Объяснить этого нельзя — я пытался— бесполезно. Бесполезно, потому что те, от кого зависела судьба человека, место которого в первых рядах украинской культуры, все прекрасно понимая и отдавая себе во всем отчет, в лучшем случае молча подняли руки за следующее появившееся в газетах решение: «За изготовление и распространение заведомо клеветнических и антисоветских материалов, использованных нашими врагами против Советского Союза и Коммунистической партии, Дзюбу И. М. из Союза писателей Украины исключить». Ни одного голоса против, ни одного воздержавшегося. Ни один из этих людей, этих писателей, каждый из которых, наверное же, писал в своих книгах о мужестве и доблести, несгибаемости и принципиальности, не нашел в себе хотя бы малой доли этих качеств, чтобы встать и сказать: «Образумьтесь! Что вы делаете? Вспомните судьбу Рыльского, Сосюры и Яновского... Вам же самим будет стыдно!» Нет, не нашелся такой человек. И стыдно никому не будет. Стыда — нет! Его забыли...

Когда Дзюба выступал в Бабьем Яру в 25-ю годовщину расстрела, многие плакали. Я сам с трудом сдерживал слезы. Плакали, потому что человек говорил о том чувстве стыда, которое он испытывает, видя, что еще не полностью искоренены вражда и недоверие одного народа к другому — украинского к еврейскому, еврейского к украинскому. Он говорил это с болью и не скрывал своего стыда. Так поступает честный человек. Это, правда, ничуть не помешало потом бесчестному сказать — он призывал в Бабьем Яру националистов объединяться с сионистами против советской власти...

Не знаю, может быть, есть другой Иван Дзюба с вытатуированным на груди петлюровским трезубцем, в вышитой рубашке, в запорожских шароварах, с жовто-блакитным стягом в одной руке и обрезом в другой — нечто подобное я видел все в том же журнале «Перець». Но тот, которого я знаю и люблю, — другой. Он мягок и нежен (достаточно посмотреть на него рядом с маленькой его дочкой или когда он преподносит моей больной матери обязательный букетик ландышей) и в то же время тверд и несгибаем (в убеждениях своих хотя бы), внимателен и отзывчив (как-то в тяжелую для меня минуту я нашел в своем почтовом ящике конверт с небольшой суммой денег — «большего, к сожалению, сейчас нет...») и в то же время умеет разить насмерть, удары его метки и раны не заживающие, он, как говорится, мухи не обидит (даже конвоиры о нем говорили «святой человек»), но подлеца без всякой жалости унизит и втопчет в грязь (скольких еще ждет такая судьба, жду не дождусь!). Он не умеет лгать. Не умеет приспосабливаться. Не умеет угождать. Нет, никогда не сидеть ему в большом кабинете с большим столом и разноцветными телефонами — для этого он не пригоден. Но знаменем (прошу простить за слог!) быть он может, знаменем всего честного, чистого, бескорыстного и убежденного.

 


 
 
2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter