Произведения Виктора Некрасова
Новогодний рассказ
Впервые опубликован вместе с аудио-репортажем Виктора Некрасова «Путешествие по улице детства» в ежемесячном звуковом журнале «Кругозор», 1968 г., № 12, с. 12—13.
Так проходит декабрь — тихий, снежный, с бесконечными вечерами и мохнатыми, точно плющом обросшими, белоснежными окнами.
Незаметно и Новый год подобрался. Новый год... Где я его встречал в последний раз? В Пичуге, что ли? В занесенной снегом Пичуге, на берегу Волги в запасном батальоне. Я дежурил тогда по батальону. Дремал над телефоном. Караульный начальник позвонил, и поздравил, и счастья пожелал. Вот и всё. Помню только, что был сильный мороз, и луна в ореоле, и ноги мерзли...
А ещё год назад где? В Киеве, у Люси. Народу совсем немного было. Человек пять или шесть. Я, Люся, Толька Янсон, Венька Любомирский, Лариса и Люба. Мы пили Абрау-Дюрсо, ели хрусты и струдель с маком. Потом играли в шарады, и почему-то было страшно весело и смешно. А потом взяли у соседского мальчика санки и чуть не до самого утра катались с Нестеровской горки, пока у санок не отскочили полозья...
Толька, Венька, Люся, Лариса, Люба... Где они сейчас? На фронте, у немцев или в тылу? Неизвестно... Все порвалось, точно ножом обрезал кто-то... Что там в Киеве сейчас? Живы ли мои старики? С чего они живут? И как живут? И можно ли это назвать жизнью? Продают понемногу вещи... Стоит где-нибудь мама на базаре с моим старым пальто или ботинками и ждёт, когда какая-нибудь сволочь сунет ей пару червонцев. А ведь ей шестьдесят пять лет. Сорок пять из них она отдала работе — сорок пять лет лечила людей, а сейчас вот не знает, вероятно, на что дров купить или пшена. И самой порубить дрова надо, и воды принести — подумать только — на пятый этаж тащить вёдра, и за бабушкой ухаживать. Бабушка, правда, всегда молодцом была и до последнего времени сама на базар ходила, но восемьдесят семь лет все-таки восемьдесят семь, а не двадцать. Две женщины, две старые женщины совсем одни. А кругом чужие, наглые лица... А может... Нет... Зачем им старики, зачем им женщины? Не может быть... Не должно быть...
А мы, чёрт, здесь, в госпитале, за тысячу километров, жрём булку с маслом, и Седых раздобыл где-то самогонку и возится чего-то за столом, чего-то нарезает, сервирует...
— Чего загрустил, Керженцев, а?
Никодим Петрович подсаживается и обнимает за плечи.
— Да так, капитан, взгрустнулось чего-то. О доме вспомнил.
— О доме... — Он качает головой и привычным жестом поглаживает лысину. — А где ваш дом?
— В Киеве.
— Да-да-да, вы говорили. Мать, кажется, у вас там.
— Мать, бабушка. Старушки. Совсем одни.
— М-да.— Он опять поглаживает лысину. — А у меня вот и дома даже нет. Всё немцы уничтожили. И дом, и жену, и двух детей. Один сын только остался — танкист, майор...
Впервые я вижу Никодима Петровича неулыбающимся.
— Как же они погибли?
— Да что рассказывать?.. Погибли, и всё... Одна бомба, и всё... Ни жены, ни детей... никого...
Он порывисто встает и выходит в коридор.
Ларька лежит на койке и бренчит чего-то на мандолине. Бояджиев тоже лежит, насвистывает. Один Седых возится. Из Москвы передают эстрадный концерт. В печке уютно потрескивают дрова.
— Ну что, будем начинать, товарищ лейтенант? Седых смотрит на меня вопросительно.
— Да, да... Будем начинать... Ларька, Бояджиев! Отставить концерт! Скоро двенадцать... Никодим Петрович... Товарищ капитан! Сбегай, Седых, он в коридоре, должно быть...
Потом мы пьём крепкий до обалдения самогон и закусываем разогретой свиной тушёнкой и холодными, как лёд, солёными огурчиками.
— На передовой салют, вероятно, по фрицам дают...— мечтательно говорит Ларька, разливает самогон и прячет бутылочку под стол. — С Новым годом поздравляют...
— С Новым годом поздравляют... — как эхо, повторяет Никодим Петрович и встаёт. Лицо его серьёзно, глаза не смеются, и стакан в руке чуть-чуть дрожит. — Разрешите мне, друзья, тост провозгласить... Так уж завелось...
— Просим, Никодим Петрович...
— Давай, давай, капитан... Чего-нибудь такое, заковыристое.
Ларька, по-моему, уже пьян: глаза блестят...
— Нет, не заковыристое. — Никодим Петрович держит стакан высоко над головой и смотрит куда-то, не то в окно, не то ещё дальше куда-то.— Мне хочется выпить, друзья, за то...— Голос его чуть вздрагивает. — Вот мы с вами лежим в этой палате... Я, Керженцев, Бояджиев, Ларька, Седых... Разные все люди. Я вот старик, а Ларька и Седых совсем еще дети... И жили мы как-то, каждый по-своему... У каждого были свои интересы... Один дома строил, другой на сцене выступал — глаголом, так сказать, сердца зажигал, третий — не знаю что там на заводе — напильником работал... А я вот считал. Сорок лет считал... А по вечерам в шахматы с сыном играл, в театр ходил, двух инженеров вырастил... Одним словом, каждый из нас с вами по-своему жил. А вот случилось, и собрались мы все в этой палате, чужие, незнакомые люди... И дома наши где-то далеко... И в них, может быть, даже немцы... — Он проводит рукой по лысине. — Отвык пить. Голова немного кружится... Простите... Но я хочу сказать, что мы вот скоро месяц как живём в этой палате... И мы никогда не говорили о том, что у нас там, в самой глубине... На сердце... Мы смеёмся, шутим, ворчим, кричим иногда друг на друга, ругаем часто начальство, всяких там старшин и интендантов. Но всё это где-то сверху, на поверхности... А внутри одно, одно и то же, одно и то же... Сверлит, сверлит... Одна мысль. Только одна: прогнать их к чёрту! Всех до единого... До единого... Правда?
Голос его опять вздрагивает. Он останавливается, обводит всех нас глазами...
Ларька, раскрыв рот, не сводит с него глаз...
— Нескладно что-то у меня получается... По-газетному как-то... Но вы понимаете меня, правда? Так вот... Странный мой тост будет... Обычно говорят: дай бог нам встретиться следующий раз в этой же компании. А я вот наоборот... Я хочу выпить за то, чтоб первый Новый год после войны каждый встречал у себя дома, со своей семьёй, со своими друзьями и чтоб... Ну, вот и всё... Давайте выпьем. И чтоб скорей этот год пришёл...
Ларька ловко перескакивает на своей единственной ноге через кровать и крепко, прямо в губы целует Никодима Петровича.
— Мировой старик... Ей-богу, ми-ировой.
Мы чокаемся и выпиваем. Минута молчания. Все жуют... И вдруг над самым ухом раздается такой знакомый, такой приятный голос:
«...В результате успешного прорыва и наступления наших войск в районе Сталинграда окружены следующие соединения и части немецких войск: 14, 16 и 24-я немецкие танковые дивизии...»
— А ну, подкрути, подкрути, Седых...
«...3-я дивизия «Равенна», 3-я дивизия Челлера, 5-я дивизия «Кассерия», 1-я бригада чернорубашечников...»
— Здорово, чёрт возьми! А Левитан своё:
«...А всего по всем трём этапам, за шесть недель, с 19 ноября по 31 декабря, освобождено 1 589 населённых пунктов, убито 175 000 солдат и офицеров противника, взято в плен 137 650... самолётов 4 451... автомашин 15 049...»
Ларька прыгает на одной ноге и размахивает костылём:
— 15 000 автомашин! Подумать только... 15 000... Опять наливаем. Опять чокаемся.
— Вы что, с ума сошли? — В дверях Варя. Взгляд испуганный.
— На, пей...— подскакивает Ларька.— Ты представляешь, что это значит, Варечка... 15 000 машин... 137000 пленных.
— И ещё 650. — Никодим Петрович наливает себе ещё один стакан и залпом выпивает. — Пить так пить. Давай поцелуемся, Варечка...
От автора: На этом кончается не вставленная мною в книгу «В окопах Сталинграда» глава, посвящённая пребыванию Керженцева в госпитале. Сейчас же позвольте на пластинке уже рассказать вам о том самом Киеве, о котором вспоминает Керженцев, о самой любимой им (и мною) улице его (и моего) родного города (
«Путешествие по улице детства).
Виктор Некрасов «В окопах Сталинграда»
Виктор Некрасов «Записки о Сталинграде (Всегда со мной)»