Произведения Виктора Некрасова
О книге Н.А. Кривошеиной "Четыре трети нашей жизни"
Статья для радиопередачи
Машинопись датирована 21 марта 1984 г.
Радио "Свобода". Программа "Россия вчера, сегодня, завтра". Эфир от 28 марта 1984 г.
 |
Обложка книги «Четыре трети нашей жизни».
Издательство «YMCA-PRESS»
(скачать книгу) |
Среди живущих сейчас русских парижан есть один, к которому я отношусь с особой любовью и почтением. Недавно ему минуло восемьдесят пять лет. Зовут его Игорь Александрович Кривошеин. Отец его был министром, сначала царским, потом – у Врангеля. Игорь же Александрович, в юные годы лейб-гвардии штабс-капитан конной артиллерии, покинул Россию с Добровольческой армией. Потом во Франции стал инженером, сейчас – нормальный пенсионер. Встречаемся мы, к сожалению, редко. Но, каждый раз, сидя с ним в каком-нибудь из парижских кафе, я радуюсь тому, что есть еще на свете такие люди, которых, если надо характеризовать одним словом, то слово это – достоинство. И пронес он это такое редкое сейчас качество через всю свою жизнь, а в жизни этой было все: и Крым, и Константинополь, и Париж, и Сорбонна, и французский концентрационный лагерь и Бухенвальд и наш родной ГУЛаг. И вот сейчас, на склоне лет, опять любимый его сердцу Париж.
Так вот, жена его, Нина Алексеевна Кривошеина, написала книгу, которая сейчас у меня в руках. Называется она «Четыре трети нашей жизни». Довести книгу до конца, увы, ей не удалось. Она умерла два с половиной года тому назад, в 1981 году, в возрасте восьмидесяти шести лет. Я неоднократно уже говорил о том, что особенно притягивают меня сейчас книги о прожитой жизни. К таким относится и эта, только что мною прочитанная. Книга о жизни, которую скучной и однообразной никак не назовешь. Счастливое, по-настоящему счастливое детство маленькой девочки из дворянской семьи Мещерских. Уютный деревянный дом с мезонином в Сормове, гувернантка мадмуазель Эмма, белые пикейные платьица, слезливые романы графини де Сегюр.
Потом Петербург, собственный доходный дом на Кирочной 22, гимназия княгини Оболенской, первые кавалеры, несостоявшийся по вине этих злых родителей роман не более не менее как с Сергеем Прокофьевым.
Потом – война. Девочки из хороших семейств вносят свой вклад, кроят и катают бинты для наших серых героев в Екатерининском дворце в компании с царскими дочерьми, с которыми, упаси Бог, нельзя разговаривать и, наконец, семнадцатый год, революция. Папу, естественно, как капиталиста, он был директором Сормовского Коломенского концерна не сразу, правда, но в 1918 году арестовали. Решительная дочка его, Нина, прорывается даже в Кремль к самому Бонч-Бруевичу, секретарю Ленина, добиваясь его освобождения, впрочем, безрезультатно. Освобождению же содействовала новая жена отца, связавшаяся с двумя чекистами-шантажистами, которых разоблачила и тем добилась свободы мужу. Времена тогда были еще сносные и он сразу же бежал в Финляндию. А через год сама Нина Алексеевна по-ледочку, по-ледочку, глухой ночью, в компании еще четырех беглецов, мимо Кронштадта – в ту же Финляндию. Решительная была девушка. Бесстрашная.
И стала она парижанкой. И прожила она, встретившись, а затем выйдя замуж за Игоря Александровича, в Париже, двадцать семь лет. Об этой жизни, сначала спокойной, а потом под немцами, вдвоем с шестилетним Никитой, когда арестовали Игоря Александровича, как говорится, можно написать целый роман. И о последующей, когда упоенные победами Красной армии, русские эмигранты, во главе с Игорем Александровичем Кривошеиным, поверили во что-то, ринулись домой, на Родину. Произошло это в 1948 году. Так началась третья треть жизни под солнцем сталинской Конституции.
Я хорошо помню первые послевоенные годы. Темный полуразрушенный Киев, коптилки, примуса, соседи по коммуналке, карточки, очереди, свалка за подарками от американского друга. В битве с другими инвалидами мне удалось все же вырвать недурной пиджак и брюки. Но все это было в Киеве, и я, к тому же участник, дважды раненый, орденоносец (их, правда, тогда как собак нерезаных было), советский журналист. Какое это могло идти сравнение с жизнью так называемых реэмигрантов, в каком-то Ульяновске, куда в конце концов занесло семейство Кривошеиных. Сначала худо-бедно, но как-то сводили концы с концами. Игорь Александрович работал инженером на заводе. Но потом восторженного этого патриота само-собой, разумеется, посадили. И Нина Алексеевна осталась вдвоем с пятнадцатилетним Никитой. Я думаю, что самое страшное, что создала советская власть – это коммунальная квартира. Тридцать лет, за вычетом войны и трех лет работы в театре имени Киева, я прожил в коммуналке: до войны – на Горького 24, после войны – шесть лет на Горького 38. Нам в этом отношении еще повезло. Никто ни с кем не дрался, в борщ друг другу не плевали. Но детство и юность мои прошли под знаком примуса, общей ванной и уборной, и соседей, проходивших мимо нас, когда мы обедали. Но не мне на них роптать. Думаю, что только благодаря им, а все они были чекистами, в незабвенные тридцать седьмые годы никого из нас не посадили. Мама всех их лечила, а они ее любили. Но если говорить серьезно, коммуналка – это первый рассадник взаимной ненависти, зависти, подозрительности, подслушиваний, сплетен и доносов. О кухонных драках я уже не говорю. Нина Алексеевна, кроме драк, испытала вместе со своим Никитой в голодном холодном Ульяновске все это сполна. Ко всему – хроническое безденежье, соседи – стукачи, кругом хулиганье, ну и волнение за сидящего в тюрьме мужа. А потом и в одиночестве. Никита уехал в Москву учиться.
И, наконец, произошло это 20 января 1954 года, на улице вьюга, ветер в трубе подвывает, и вдруг в сени стучат. А уже почти одиннадцать часов. «Кто там?» – спрашиваю. «Откройте» – голос женский. А что вам? Голос отвечает: «Вам телеграмма». Ну нет, эти штучки мы все знаем. Откроешь, а там два-три молодца и ножик в руке. Говорю, если телеграмма, подсуньте под дверь. Женский голос начинает кричать: «Нина Алексеевна, да это я, Маруся, ваш почтальон, ужели голос не узнаете?». Открываю, и впрямь Маруся. Подает телеграмму. Читаю вслух: «Папа сегодня прибыл Лубянку. Пересмотр дела начнется немедленно. Завтра свидание. Письмо следует. Никита». Маруся кидается обнимать и даже плачет: «Я и завтра утром могла вам принести. Да, нет, решила, уж пусть Нина Алексеевна сразу узнает. Ведь таких телеграмм не первую сегодня ношу».
Да, это все правда. Вот так точно и было. Случилось непостижимое.
На этом записки Нины Алексеевны Кривошеиной обрываются. Она тяжело заболела и закончить уже не смогла. На трех страничках заканчивает за нее в послесловии Игорь Александрович.
Первая треть их жизни прошла в России и закончилась в 1920 году. Вторая, 27 лет, прошла удачно и счастливо, как пишет Игорь Александрович, в Париже. Третья, тоже 27 лет, в Советском Союзе. Сюда входят и три года лагерей, с 57-го по 60-й, Никиты. За заметку в парижской газете «Ле Монд» о венгерских событиях. Веселенькая треть.
Но вот, 18 апреля 1974 года, в поезде Москва – Париж, началась четвертая треть жизни стариков Кривошеиных. Из нее Нине Алексеевне досталось только семь лет. Но успела написать все же книгу. А Игорь Александрович выпустил ее в свет и подарил ее мне.