Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Круг друзей и знакомых Виктора Некрасова — Киев

Дмитрий Урин

Дмитрий Урин

Урин Дмитрий Эрихович (1905, Екатеринослав (ныне Днепр) — 19 декабря 1934, Москва) — писатель, журналист, драматург. Руководил в Киеве литературной студией при Союзе писателей, которую посещал Виктор Некрасов.

Автобиография Дмитрия Урина,
приложенная к его заявлению о
приеме в Союз Советских Писателей

Киев, 6 апреля 1934 года
Заявление о приеме в Союз Советских Писателей

Прошу принять меня в Союз Советских Писателей. Сообщаю требуемые биографические и библиографические сведения.

Родился в 1905 году в Екатеринославе во время погрома. Тогда же мои родители удрали в Москву, где год и несколько месяцев спустя в феврале 1907 года зарегистрировали мое рождение.

Мой отец был закройщиком. Ему было больше 40 лет, когда я родился, но он, по моей памяти, многократно бросал свое ремесло и пускался в коммерцию, то есть занимался маклерством весьма неудачно. Учился я в Виленской гимназии П.И. Кагана (в середине войны она была эвакуирована в Екатеринослав). Значительную помощь мне оказывала старшая сестра, артистка Юрина. Занятия мои в гимназии кончились в 1919 году. Мое первое стихотворение было напечатано в 1920 году за подписью «тов. Митя» в подпольном комсомольском журнале «Молодой пролетарий».

Некоторое время я ездил с сестрой Юриной. Она работала в театре 1-й Конной, 2-й Конной, а также в разных актерских коллективах. В 1921 году я служил в Малом театре ПУКВО реквизитором и учеником бутафора. Тогда же я занимался и посещал студию Общества Работников Художественного Слова (ОРХУС).

В 1923 году я напечатал в «Пролетарской Правде» ряд стихотворений и рассказ. В том же году я начал работать в комсомольской газете «Молодой пролетарий». Сначала зав. отделом «жизнь рабочей молодежи», потом заведующим редакцией. Это была заря рабкоровского движения. Мы организовывали первых «рабкорманов», как они тогда назывались.

Осенью 1923 года я начал учиться и работать в театре-студии. Это была сначала учебная организация, а потом театр. Ее организовали заведующий школой МХАТа К. И. Котлубай, артист И. П. Чужой и вахтанговцы Ф. Тепнер и В. Куза.

В 1929 году я жил и работал в Ленинграде (газета «Смена», издательство «Прибой»). Там вышла моя первая книга «Шпана». В течение нескольких лет руководил комсомольской литературной мастерской «Вагранка».

Много занимался газетной работой и разъезжал по газетным делам. В 1930 году был послан редакцией «Красная новь» и издательством «ЗИФ» с бригадой писателей на новостройки. Был на Сельмашстрое в Сталинграде, Челябинске, Свердловске, Магнитогорске, Златоусте, Нижнем и Ярославле.

Собирал под непосредственным руководством А. В. Луначарского научный материал для памфлета «Газета будущего». Работу эту еще закончу.

Писал и пишу для театра и кино. Болен тяжелой формой порока сердца.

      Дмитрий Урин.

Дмитрий Урин «Крылья в кармане» Последние два года жизни Дмитрий Урин почти сплошь был прикован болезнью к постели. Отделениям для сердечных больных лечебниц в Киеве, Одессе, Москве был хорошо знаком молодой голубоглазый улыбчивый человек, с благородной сдержанностью прятавший от людей тяжесть своего недуга, обреченный на скорую смерть и знавший об этом.

19 декабря 1934 года Дмитрий Урин умер в Москве.

Через два дня после его похорон в Доме литераторов состоялся вечер, на котором выступали Л. И. Славин, К. Я. Финн, В. П. Полонский.

В результате единственной посмертной публикацией произведений Дмитрия Урина стал небольшой сборник с шестью рассказами, выпущенный в Киеве в 1936 году.

И только в 2007 году в Москве в издательстве «Водолей Publishers» впервые был опубликован сборник повестей и рассказов Дмитрия Урина «Крылья в кармане».

 

Отрывок из мемуарного очерка
Виктора Некрасова «Чужой»

Настоящая фамилия Ивана Платоновича Чужого была Кожич — ленинградцы хорошо помнят его брата Владимира Платоновича Кожича, режиссёра театра имени Пушкина. Ивана Платоновича тоже — последние предвоенные годы он работал в театре Ленинского комсомола. Обоих уже нет в живых. Я был учеником Ивана Платоновича. В тридцатые годы. А он моим учителем. И кумиром. Да и не только моим. Я не встречал до сих пор человека, который, столкнувшись с ним, не влюблялся бы в него — сразу же и навсегда.

Свела меня с ним чистая случайность.

Шёл 1933 год. К этому времени я успел уже окончить три курса архитектурного факультета Строительного института, позаниматься месяц шагистикой, стрельбой и пением строевых песен в лагере под Киевом и, загорелый, полный сил и энергии, вернулся к концу лета в родной Киев.

Занятия в институте ещё не начались, и я ежедневно таскался на пляж, а по вечерам писал рассказы. Мы все тогда писали рассказы. Мои друзья — во всяком случае. Сначала читали их друг другу, потом этого оказалось мало, и те из нас, кто верил в свою литературную звезду, стали ходить в литературную студию при Союзе писателей. Руководил ею Дмитрий Эрихович Урин. Он был молод, ему не было ещё и тридцати, но талантлив и уже известен — на полке в кабинете стояли его собственные книжки, а в Русской драме шла его пьеса. Кроме того, он был завлитом этого же театра. Вот он нас и учил.

Когда я возвратился из лагеря, его в Киеве не было, отдыхал. Как только вернулся, мы — я, Лёня Серпилин и Иончик Локштанов, мои ближайшие друзья по институту, — сразу же ринулись к нему с тетрадками новых произведений под мышкой. Но чтение не состоялось, Дмитрий Эрихович торопился в театр.

— Что поделаешь, служащий. Зарплата… — И вдруг запнулся: — Слушайте, ребята! Хотите поступить в студию?

— Какую ещё студию? Мы ведь уже…

— Да нет, не в литературную, в театральную.

— Зачем?

— Да просто так, из озорства. Я как раз иду принимать экзамены. Пошли?

Мы переглянулись.

— Ну? Решайте. Чтение наше сегодня всё равно не состоится, в кино билеты уже не достанете, а шляться по Крещатику и стоять в очереди за пивом — просто бездарно.

Кто-то из нас удивился:

— А что же мы на этом экзамене делать будем?

— А что на экзаменах делают? Сдают. Или проваливаются. Не всё ли равно? Изобразите там что-нибудь, прочтёте басню Крылова, пушкинского «Гусара» или из «Нулина» кусок — вот и всё. И время убьёте, и расставаться, ей-Богу, не хочется, я же, бродяги, по вас соскучился.

Мы тоже соскучились. И тоже не хотелось расставаться. И мы пошли.

На третьем этаже театра в маленькой комнатке сидела комиссия. По коридору слонялись юнцы и девицы. Юнцы курили, девицы поминутно смотрелись в зеркальца.

Когда открывалась дверь, выпуская кого-то бледного или красного, в зависимости от характера и темперамента, мы видели сидящую за столом комиссию, о которой прошедшие экзамен отзывались по-разному. «Строгие, сволочи…», «Придираются», «Ты читаешь, а они перешёптываются», «А один, там, в углу, прикрыл рукой глаза и слушает, слушает…»

Этим одним был Иван Платонович. Когда я в свою очередь, стараясь быть как можно развязнее, в небрежной позе стал посреди комнаты перед рассевшимся у стола синклитом, первым в глаза мне бросился этот длинноногий, с небольшой красивой головой и серьёзными, устремлёнными на меня глазами сорокалетний человек в коричневом костюме, сидевший в дальнем углу.

Хотя я ни одной минуты не собирался поступать в эту студию — зачем она мне, я уже выбрал профессию, — я всё же порядком волновался. Стихов я никогда в жизни не читал, басни же просто презирал, как любое нравоучение. Тем не менее в руках я сжимал томик Блока и прочёл из него «Скифы». Потом басню, не помню уже какую. За басней последовал этюд — мне надо было изобразить базарного вора. Изобразил, как мог. Комиссия перешёптывалась. (Я часто встречаю «её», эту комиссию, теперь на киевских улицах или в парках — кто на пенсии, кто пишет мемуары, а кто ещё и работает.) Иван Платонович сидел в углу и молча, серьёзно слушал, прикрыв глаза рукой, — он не любил бьющего в глаза света. После этюда он встал, прошёлся по комнате — одно плечо у него оказалось выше другого, — подошёл ко мне, внимательно посмотрел и спросил:

— Кто ваш любимый писатель?

— Гамсун, — без запинки ответил я.

— И на сцене видали?

— Видал. «У врат царства». С Качаловым и Еланской.

Он, кашлянув, ничего больше не сказал и ушёл в свой угол.

Кто-то из комиссии спросил:

— Вы поёте?

— Да, — уверенно сказал я, хотя вокал не был моей стихией.

— Тогда спойте что-нибудь. Без аккомпанемента можете?

— Могу! — И спел строевую песню «Надднiпрянский полк ударний…», мы её ежедневно распевали в лагерях.

Комиссия улыбалась.

— А что-нибудь другое?

Другое так другое. Я спел «Индийского гостя».

— Спасибо, — сказали мне, и я, несколько ошарашенный, вышел в коридор.

На следующий день в списках принятых я обнаружил свою фамилию. Локштанова и Серпилина тоже. Что читал Лёнька — не помню (в противоположность мне, он знал всё — от Ахматовой до Демьяна Бедного), читал хорошо, но этюдом комиссию несколько озадачил: он провёл его молча, сидя на стуле и не сделав ни одного движения. Дело в том, что ему предложили изобразить Ван-дер-Люббе, поджигателя рейхстага, а тот, как известно, на Лейпцигском процессе не очень-то был болтлив.

Так или иначе, хорошо или плохо, но в студию нас приняли. Всех троих. И велено было прийти на следующий день в шесть часов вечера на первый вводный урок.

Этот вводный урок всё и решил.
<...>

Отрывок из документальной повести
Якова Хелемского о Викторе Некрасове
«Три года разницы»

<...>
...Я был на три года младше Виктора Некрасова.

Прежде чем начать рассказ о наших давних встречах, предоставлю слово ему: «... Занятия в институте еще не начинались, и я ежедневно таскался на пляж, а по вечерам писал рассказы. Мы все тогда писали рассказы. Мои друзья — во всяком случае. Сначала читали их друг другу, потом этого оказывалось мало, и те из нас, кто верили в свою литературную звезду, стали ходить в литературную студию при Союзе писателей. Руководил ею Дмитрий Эрихович Урин.

Он был молод, ему не было и тридцати, но талантлив и уже известен — на полке в кабинете стояли его собственные книги, в русской драме шла его пьеса.

Кроме того, он был завлитом того же театра. Вот он нас и учил».

Характеристика точна и предельно лаконична. Однако эти строки нуждаются в попутных подробностях.

Виктор Платонович упомянул только одного из руководителей тогдашней киевской студии — наставника будущих прозаиков. Следует хотя бы мимоходом заметить, что поэтический семинар, — а мне посчастливилось оказаться в числе его слушателей, — вел Николай Ушаков.

Ушаков широко известен. Признание пришло к нему после первой же книги. Тома и томики киевского поэта выходили в свет — в родном городе и в Москве. Оригинальные стихи и переводы с украинского регулярно появлялись в периодике. О Николае Николаевиче и при жизни и после его кончины писали многие, в том числе и я, грешный.

Что же касается Урина, мне представляется необходимым дополнить некрасовскую характеристику. Не только потому, что этот, рано ушедший писатель сам по себе заслуживает нашего внимания, но и потому, что в биографии Виктора, в некоторых его житейских переменах Дмитрий Эрихович сыграл значительную роль.

Урин, увы, прочно забыт. А ведь в свое время он пользовался успехом не только у земляков. Его привечали и московские журналы. Перечислю хотя бы названия самых заметных его произведений: «Толстая девочка», «Автомобиль святейшего Синода», «Моря и лужи», «Двенадцать штук птицы», «Крылья в кармане». Порой уже сами заглавия привлекают своей неожиданностью, в них ощущается та грустная ирония и — одновременно — поэтичность, которые были присущи уринской прозе.

Чтобы не быть голословным, сошлюсь на авторитет Бабеля. Познакомившись с Дмитрием Уриным и его рассказами, автор «Конармии» тут же отправил тогдашнему редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому послание от 16 октября 1928 года, в котором высоко отзывался о молодом писателе:

«Я просил его, когда он приедет в Москву, — а приедет он через три-четыре дня, — обратиться к Вам: похоже на то, что надо запомнить эту фамилию. Она может засиять хорошим блеском».

Судя по тому, что Полонский впоследствии печатал молодого автора, он разделил бабелевскую оценку.
 

* * *

Как и Ушаков, Урин обладал педагогическим даром. Его занятия проходили увлекательно и весело. Дмитрий Эрихович был изысканно остроумен и в то же время взыскателен. Этот болезненный человек с тонкими чертами матово-бледного лица заражал своей любовью к точному слову.

Он учил порядочности. Допуская справедливую нелицеприятную критику, решительно пресекал грубость. При этом отучал от амбиционной обидчивости. Воспитывал требовательность прежде всего к себе, призывал к спасительной самоиронии.

Иногда, прерывая обсуждение прочитанного, Урин давал передышку себе и другим. Затевалась вольная беседа, снималось напряжение. Урин любил поведать о литературных новостях Москвы, где в очередной раз побывал, о встречах с известными мастерами слова, о заметных тамошних дебютах. Вставляя в свой рассказ меткие, а порой и довольно смелые для того времени суждения о писательских нравах, о групповых спорах, косвенно задевая и литературное начальство.

Урин стремился прививать студийцам чувство смешного, отзывчивость на удачную шутку, дружескую пародию, забавную байку, лихой каламбур. Выразительно читал услышанные в столице новинки Александра Архангельского. Смаковал афоризмы и эпиграммы московских острословов.

2. Три года разницы

Литературная студия возникла при объединении русских литераторов — «Коммуна писателей» — еще в рапповские времена, на волне демагогического «призыва ударников в литературу». И назвалась она поначалу, как это было тогда модно, бригадой. А присвоили ей имя — «Контакт».

Однако оба руководителя сразу же так подняли уровень своих требований к «призывникам», что большинство из них вскоре отсеялось. Бригада превратилась в первоклассную студию, где ценились не происхождение, а способности. Название сохранилось, но не в качестве производственного термина, а как символ душевного и творческого общения.

Оба семинара не были четко отделены один от другого, хотя и проводились в разные дни. Расхождение во времени оказалось даже удобным. Иные уринцы приходили к нам на ушаковские обсуждения, — здесь тоже было что послушать. А ушаковцы охотно посещали семинар Урина. Для формы следовало попросить у руководителя разрешения, на что ответ был привычный: «Милости просим!»

А когда кто-нибудь из наставников был в отъезде или хворал, другой безотказно подменял его. Случались и общие занятия.
 

* * *

...На одном из уринских собеседований я увидел студийца, сидевшего не за длинным столом, а у стены, в глубинке. Он вроде бы ничем не выделялся, и в то же время был весьма приметен. Белая рубашка с широко открытым воротом, закатанные рукава подчеркивали то ли врожденную его смуглость, то ли ранний загар — начиналось лето. Парень был худощав, мог показаться даже хрупким, если бы не обнаженные руки, неожиданно мускулистые, явно тренированные. Порой он пластично жестикулировал, тихо переговариваясь со своим соседом. Видимо, по ходу услышанного делился впечатлениями — сентенции Дмитрия Эриховича доставляли незнакомцу явное удовольствие. Глаза его посверкивали. Нет, он не пропускал ни одного из произносимых Уриным слов, но и быстрота реакции у этого слушателя была поразительна. Сосредоточенность уживалась в нем с необыкновенной подвижностью.

Да, все-таки он выделялся.

После занятий я направился к Дмитрию Эриховичу, окруженному питомцами. Хотел поблагодарить за очередное разрешение присутствовать, а заодно и попрощаться. Я шагнул вперед, когда окружение поредело.

Но тут как раз и приблизился тот, кто привлек мое внимание. Видимо, тоже выжидал.

— Вика, — обратился к нему Урин, — есть повод для разговора. Но мне надо еще заглянуть к себе в театр. Проводите меня, а по дороге потолкуем.

— У вас усталый вид...

— Признаться, сегодня утомился. Тем более, мне не помешает ваше сопровождение.

— Конечно, конечно, Дмитрий Эрихович!

— Я через минуту освобожусь. Только позвоню из соседней комнаты по телефону. А вы пока познакомьтесь. Это наш юный гость Яша Хелемский. Ученик Николая Николаевича. Он пишет стихи; будем надеяться, что занимается этим не без основания. Но захаживает и к нам.

— Спасибо за дозволение, — вставил я.

— Оно сохраняет силу, — улыбнулся Урин. Положив руку на плечо моего предстоящего собеседника, он продолжил: — А это Виктор Некрасов, человек, наделенный разносторонними и в равной степени обещающими дарованиями. В силу этого он еще не определил свое будущее. Но в том, что при любом выборе он преуспеет, я — тьфу-тьфу! — убежден. Итак, вы представлены друг другу. А теперь кратковременно исчезаю.
<...>

Отрывок воспоминаний
Льва Озерова «Терпенье — мужская работа»

Дмитрий Урин,
конец 1920-х

Не так просто установить время нашей первой встречи. Примерно: 1931-1932. Место первой встречи — большая комната одноэтажного дома Союза писателей Украины на углу Пушкинской и Ленина. Здесь собирались студенты, библиотекари, журналисты, люди разных профессий, пробовавшие писать — кто в стихах, кто в прозе, кто робея, кто самоуверенно. Руководил этими нечастыми собраниями писатель Дмитрий Эрихович Урин.

Он был нам известен как автор рассказов, повестей, пьес. Позднее обнаружилось, что он писал и стихи и прятал их в стол. (Помню строки: «Мне стихи никогда не приносили дохода, я когда-нибудь их к алкогольным грехам отнесу, но когда ты под утро выходишь на холод восхода, так и хочется выть на тишину и росу»).

Иногда бывал у нас Николай Николаевич Ушаков, который до этого вел студию стиха и погружал нас в таинства версификации. Невысокого роста, бледный, узколицый, с пристальным ироничным взглядом и красивыми кистями рук с удлиненными пальцами, Дмитрий Эрихович Урин был златоустом, для которого разбираемое произведение начинающего служило лишь отправной точкой для роскошного монолога, в котором характерное, лиричное чередовалось с насмешливым, подчас уничижительным. Это был мастер разговорного жанра, образец для подражания. Талант его был отмечен Бабелем, но этому таланту не дано было осуществиться — острый язык, рефлексия, болезни, ранняя смерть.

Посещал эту студию спортивного типа юноша с запоминающимся лицом и жестами. Студийцы заметили его. Потом узнали, что это Виктор Некрасов. Он учился в архитектурном институте. При знакомстве как-то мелькнуло имя Кричевского, художника и архитектора. Задержались на нем. На школах рисования. На художественной молодежи начала тридцатых годов.

Сперва общей толпой, а потом — уже на Владимирской — отдельными группами шли к Днепру. Читали друг другу. Забывали, где и когда живем. Все-таки юность. Возникало чувство общности. Говорили, перебивая друг друга,— многое накопилось у каждого на душе.

Человек убежденного бодрствования и веселого нрава, Виктор Некрасов легко знакомился, быстро сходился с людьми и так же легко расходился. Он не останавливался на выяснении причин того и другого. Так получалось, так сложилось. Он без предупреждения покидал вечернюю компанию. Всем или многим могло показаться, что он обиделся. Ничего подобного. Через несколько дней он так же неожиданно появлялся и мог с легкой душой продолжать прерванный разговор. Он казался мне несостоявшимся советским денди. Не дали развернуться. В нем было много артистичного, игрового, и ему нравились эти его качества. В них он спасался от жизненных тягот, от неразрешенности современного ему бытия.

Несколько раз мы встречались с Виктором Некрасовым на дому у Дмитрия Эриховича Урина на Мало-Васильковской, рядом с Кузнечной. Первый этаж. Старомодная квартира, прохладный кабинет Дмитрия Эриховича. Жена его Мифа умела радушно всех разместить и приготовить всех для общей беседы. Она поглощала внимание многих, в том числе и Некрасова. Впоследствии они подружились. Дмитрий Эрихович, автор книг рассказов и повестей, вышедших в киевских издательствах, естественно и по праву был в центре внимания. Он умел и любил рассказывать. Особенно оживленными были его рассказы в пору, когда он приезжал из Москвы, где жил его брат, тоже литератор, подписывавшийся Давурин, где он встречался с видными писателями. Его рассказы о Бабеле и Олеше, Паустовском и Славине, художественных выставках, концертах производили сильное впечатление. Сожалею, что они не записаны. Блестящий слог, поддержанный артистичным жестом, а главное — умение наблюдать и делать выводы. Среди посетителей нашей студии были П. Глазов, Я. Хелемский, С. Спирт, А. Рохлин, И. Локштанов, Б. Минчип, А. Бродский, А. Тростянецкий, Г. Скульский, Л. Серпилин, Б. Палейчук... Всех не помню. Некоторые заняли определенное место в литературе. Среди них Виктор Некрасов.

Шло время нашей юности. Время, казалось бы, традиционной беспечности, хотя не было никаких оснований для беспечности. Некрасов казался мне неунывающим. У этого, думал я, жизнь пойдет без драм. Вокруг спорта и театра. Не тут-то было. Начало 30-х годов. Жесточайший украинский голод. Маниакальная борьба с национализмом (пишущий эти строки был заклеймен как украинский буржуазный националист). Мы старались вести беседы на улице, в саду, в лесу, но не в закрытых помещениях, в которых нам мерещились подслушивающие аппараты.

Отрывок из воспоминаний
Анания Рохлина «Писатель и время»

<...>
На втором курсе института нас захватило увлечение литературой. В эти дни при Союзе советских писателей Украины была создана Литературная студия. Возглавил ее прозаик и драматург Дмитрий Урин. В конце двадцатых годов он собирал проживавшему в Киеве Исааку Бабелю уличные и базарные присловья. В начале тридцатых опубликовал сборник рассказов, печатался в «Красной нови», работал завлитом Киевского театра Русской драмы. <...>.

Наш первый наставник учил анализировать не только содержание, но и форму представляемых нами вещей, всесторонне оценивать сделанное, и все мы с признательностью вспоминаем о нем. После ранней смерти Дмитрия Урина студию возглавил Николай Ушаков — известный русский поэт, а за ним литературный критик Евгений Адельгейм. Но тот неповторимый тонус, который умел создавать Дмитрий Урин, исчез. Занятия стали более официальными и... скучными.

В студии Некрасов прочитал свой первый серьезный рассказ, не понравившийся слушателям. Содержания его я не запомнил, в память врезалась лишь одна деталь. В описании городского пейзажа изображалось небо: «...по которому плыли тучи, как будто нарисованные рукой плохого художника».

Встречаясь с Виктором в институте и у него дома, мы обменивались книгами. Сильное впечатление осталось у него от романа Сомерсета Моэма «Луна и грош». Прообразом героя в нем был художник-постимпрессионист Поль Гоген. Виктор был поражен жизненностью персонажа, прототип которого был перенесен почти без изменений в повествование. Это избавило автора от навязываемой жанром романизированных биографий точности, оставляло свободу для вымысла, лишало критиков права обвинять автора в искажении действительности. Вика очень любил раннюю прозу Кнута Гамсуна — «Пан», «Виктория», «Под осенними звездами». Виктор никогда не увлекался поэзией, но был неравнодушен к Блоку.
<...>


2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter