Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Ефим Гофман
Ефим Леонидович Гофман (род. 4 июля 1964, Киев) — литературный критик, публицист, эссеист. Известный исследователь жизни и творчества Андрея Синявского, Юрия Трифонова, Варлама Шаламова, автор заметных работ, посвящённых этим писателям.
Другие темы, затрагиваемые в статьях и входящие в круг авторских интересов Ефима Гофмана — идеологические дискуссии диссидентства 1960-1980-х годов, современная русская литература, проблемы современной украинской и российской общественной жизни.
По образованию – музыкант. В 1986 году окончил композиторский факультет Горьковской (Нижегородской) государственной консерватории имени М. И. Глинки.
Живёт и работает в Киеве.
С 2000 года печатается в периодических изданиях: в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Нева», «Вопросы литературы», «Зарубежные записки», «Профиль Украина», «Радуга», «КіноТеатр», в «Независимой газете» и др. Ранее публиковавшиеся работы этого автора, наряду с другими его статьями разных лет, вошли в книгу «Необходимость рефлексии» (Москва, Летний сад, 2016).
Участник международной научной конференции «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века», проходившей в Праге (2013), а также международных литературоведческих конференций, проходивших в Москве: Первых, Вторых и Третьих Синявских Чтений (2005; 2008; 2011); конференции к 100-летию со дня рождения Льва Копелева (2012). С 2014 года – постоянный участник международных конгрессов «Русская словесность в мировом культурном контексте» (проводящихся под эгидой Фонда Достоевского).
С 2016 года — член Всемирной организации писателей International PEN club (Русский ПЕН-Центр)
Член Национального союза композиторов Украины. Член Союза кинематографистов Украины.
Автор музыки к документальному фильму Р. Нахмановича «Виктор Некрасов на свободе и дома» (1991), а также к ряду других кинофильмов и спектаклей.
Пусть будет дверь открыта
Книга «Киев Виктора Некрасова», Киев. Издательский Дом «Адеф-Украина», 2024, с. 15-19
 |
 |
| Обложка книги |
Страница 15 |
ПУСТЬ БУДЕТ ДВЕРЬ ОТКРЫТА…
Воистину немыслим никакой глубокий и честный разговор о Киеве XX века без упоминания имени Виктора Платоновича Некрасова. На протяжении десятилетий фигура Некрасова воспринималась как неотъемлемая, чрезвычайно весомая составляющая киевской жизни.
В Киеве Виктор Некрасов родился и – вплоть до рокового сентября 1974-го (месяца, когда писателю пришлось покинуть родину) – прожил, в общей сложности (за вычетом трёх младенческих, трёх предвоенных, и, наконец, четырёх военных, фронтовых лет), пятьдесят четыре года. Срок, что и говорить, весьма немалый.
Нет, конечно же, не торчал Виктор Платонович в родном городе безвыездно. Частенько отлучался – и в Москву, и в Коктебель, и в Малеевку, и в Прибалтику, и даже (что удавалось отнюдь не каждому советскому писателю) в дальнее зарубежье. Вместе с тем, на атмосферу Киева 50-х – 60-х годов, Некрасов, воспринимавший себя как лицо сугубо частное, оказывал колоссальное воздействие.
Замечательный, по-настоящему самобытный прозаик. Незаурядный человек с необычной для нашего социума аристократичной внешностью. И – с такой же необычной манерой поведения, поражавшей органичным сочетанием изящества, артистизма с абсолютной непринуждённостью и безыскусностью…
Ничуть не удивительно, что на общем обыденном городском фоне фигура Виктора Некрасова отчётливо выделялась, непременно бросалась в глаза. Квартира писателя в Пассаже, старой внутриквартальной улочке, как будто бы вмонтированной в главную улицу города – Крещатик, в течение многих лет была центром притяжения для самых разных людей: учёных и художников, актёров и режиссёров, диссидентов и – самых что ни на есть простых работяг. И со всеми Некрасов – так уж поразительно устроен был этот человек! – общался абсолютно на равных.
«Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта»… Этот хорошо известный призыв из песни Окуджавы в жизни Некрасова (пусть это и происходило стихийно, без специальных усилий) воплощался с предельной буквальностью. Квартира писателя, действительно, годами существовала в режиме открытых дверей – и сейчас об этом есть все основания говорить, как об уникальном историко-культурном феномене.
Самые разные знаменитости, приезжавшие в Киев, считали за честь побывать в доме у Виктора Некрасова. Среди них – и прославленная кинозвезда Софи Лорен (в перерывах между съёмками советско-итальянской картины «Подсолнухи»), и её соотечественник, живописец Ренато Гуттузо (которого писатель не только принимал у себя, но и с удовольствием знакомил со своими друзьями, киевскими художниками: Адой Рыбачук, Владимиром Мельниченко, Зиновием Толкачёвым). И – опальный академик Сахаров (для которого, как потом вспоминал писатель, пришлось – к всеобщему удивлению! – на кухне подогревать селёдку). И – ещё один яркий эпизод припомним: когда в сентябре 1971-го года в Киеве (единственный случай за все советские годы!) гастролировал театр на Таганке, вся его труппа – включая и Высоцкого, и Вениамина Смехова (впоследствии писавшего об этой неординарной поездке в своих воспоминаниях), и самого руководителя театра, Юрия Любимова – в свободное от работы время буквально дневала и ночевала во всё той же некрасовской квартире в Пассаже…
Однако, подобные престижные знакомства отнюдь не мешали писателю сохранять преданность старинным друзьям-киевлянам. В их числе были и мои родственники: муж родной сестры моей бабушки, Исаак Григорьевич Пятигорский, дружил с Некрасовым со времён, когда они вместе учились на архитектурном факультете строительного института, а сама моя (если можно так выразиться) двоюродная бабушка, Ева Марковна, на протяжении многих лет перепечатывала на машинке всё, что выходило из-под пера Некрасова (писавшего только от руки).
Именно у Пятигорских и довелось мне в пяти-шестилетнем возрасте несколько раз видеть Виктора Платоновича. Хотя в принципе к общению с детьми Виктор Платонович не очень тянулся, произвёл на него впечатление тот факт, что я рано научился читать. Помню, как в порядке аттракциона Некрасов подсовывал мне то одну, то другую книжку или газету, и, видя, что я свободно, без запинки проговариваю напечатанный на странице текст, непринуждённо веселился.
Выразительное лицо писателя, его жесты и интонации, как ни странно, отпечатались в моём сознании ещё с тех времён (и позднейшее моё знакомство с запечатлевшими некрасовский облик хроникальными материалами, с записями его голоса полностью подтверждало точность тогдашних впечатлений)…
А знакомство моё с творчеством Виктора Некрасова началось в подростковые годы. Причём, не с прославленной повести «В окопах Сталинграда» (её я прочитал и полюбил позже), а – с лирических очерков, путевых заметок, рассказов, печатавшихся в «Новом мире» «твардовской» эпохи… На дворе тогда уже было совсем другое время, вторая половина 70-х. Имя Некрасова вслух нельзя было произносить, книги его изымались из библиотек. Бережно хранила, однако, моя семья, те старые журнальные номера и вырезки с некрасовскими публикациями, и – постепенно всё более и более ощущал я их как важную часть своего сознательного чтения.
Когда в 1983 году мне довелось раздобыть заграничное издание «Записок зеваки» (написанных Некрасовым частично – до, а частично – после отъезда из страны), я почувствовал, что в этой впечатляющей книжке писатель продолжает двигаться в том же самом стилистическом направлении, обозначившемся в его «новомирской» прозе 60-х. Задушевный разговор о Киеве, занимающий здесь важное место, воспринимался как продолжение того, который был начат в знаменитом очерке 1967 года «Дом Турбиных».
В той нашумевшей публикации Некрасов стремился привлечь внимание общественности к не отмеченному ни в каких путеводителях, не увенчанному никакими мемориальными досками (о музее и вовсе речь в те времена не могла идти!) зданию по адресу: Андреевский спуск, 13. Дому, на втором, верхнем этаже которого жил Михаил Афанасьевич Булгаков – старому, уютному, воспетому в «Белой гвардии»… Именно с лёгкой руки Некрасова это место стало объектом всеобщего внимания, массовых паломничеств – что и явилось, по сути дела, первым шагом к увековечению памяти Булгакова в Киеве.
Но заметим, что как будто бы невзначай, мимоходом, одним лёгким росчерком пера изображён в «Доме Турбиных» и, в целом, Андреевский спуск: «одна из самых «киевских» улиц города. Очень крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде громадного “S”, она ведет из Старого города в нижнюю его часть – Подол. Вверху Андреевская церковь – Растрелли, XVIII век, – внизу Контрактовая площадь»…
Не только булгаковский домик, но и ещё одно уникальное дореволюционное здание попадает здесь, в очерке, в объектив писателя (и заметим, что иные киевские экскурсоводы в последнее советское десятилетие, когда Некрасов уже находился в Париже, охотно показывали этот дом туристам, предупредительно умалчивая о том, откуда про него узнали!): «Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского кирпича, семиэтажный, “под готику”, с угловой остроконечной башней. <…> Если войти в низкую, давящую дворовую арку <…>, попадаешь в тесный каменный двор <…>. Средневековье... Какие-то арки, своды, подпорные стены, <…> громадные балконы, зубцы на стенах... Не хватало только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на бочке в кости. Но это ещё не всё. Если подняться по каменной, с амбразурами лестнице наверх, попадаешь на горку, <…> с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. <…> Я не знаю, о чём думают киевские художники, — на их месте я с этой горки не слезал бы»...
В сущности, образ Киева проходит красной нитью через всё творчество Некрасова – начиная со щемяще-лирической ретроспекции, на миг вторгающейся в строгое, линейное течение повести «В окопах Сталинграда». Но именно в 60-е – начале 70-х писателю удалось найти тот по-особому раскрепощённый язык, посредством которого он мог убедить читателя, что его родной город так же прекрасен, и по нему так же приятно и интересно гулять, как по Парижу и Нью-Йорку, Флоренции и Москве (о которых ярко и выразительно писал Некрасов в те же годы).
А в «Записках зеваки» наблюдения Некрасова-киевлянина предстают в особой полноте и рельефности. Книга эта буквально изобилует картинами самых разных киевских улиц и уголков. Будь то – Крещатик, «теперь – о счастье! – заросший каштанами и липами <…>, заслоняющими своими кронами все эти башенки и арочки «обогащённой» архитектуры сталинских времён». Или – знаменитый Дом с химерами (точнее говоря, «с русалками» – именно так называет его писатель по старинной киевской традиции). Или – громадный, раскидистый, «высотой в четырёхэтажный дом» тополь у входа в Николаевский парк (ныне: парк Шевченко), который Некрасов шутливо именует своим ровесником. Или – те самые забегаловки в центре города (бережно воспроизведены в книге их неофициальные названия: «Ливерпуль», «Мичиган», «Барселона»), куда частенько наведывался Виктор Платонович принять «свои сто грамм» (не будем по-ханжески закрывать глаза на эту сторону некрасовской жизни!), да и попросту – поболтать с приятелями и случайными встречными, «поиронизировать над вставной челюстью Брежнева, рассказать парочку анекдотов»…
Учтём, однако, что место Некрасова в киевской жизни ни в коем случае не может быть сведено к статусу неутомимого пешехода и ценителя городских достопримечательностей. Поразительную чуткость писатель проявлял к неуютным, болезненным проблемам жизни своего города. Остановимся подробнее на этих моментах, дающих все основания причислять Виктора Платоновича Некрасова к людям, являющимся совестью Киева.
Совершенно особый гнев вызвало у властей выступление Виктора Некрасова 29 сентября 1966 года на митинге, приуроченном к 25-летней годовщине трагедии Бабьего Яра. Митинг, на который пришло значительное количество рядовых граждан («не меньше тысячи, а может, и двух-трёх», как писал об этом сам Виктор Платонович), состоялся непосредственно на месте массовых убийств еврейского населения города Киева, проводившихся в 1941 году немецко-фашистскими оккупантами и их пособниками. Разрешения на митинг власти не дали.
Обстоятельства, побудившие Некрасова к участию в этой гражданской акции, совершенно очевидны. Писатель прекрасно понимал, что фашизм – абсолютное зло, не имеющее прощения и оправданий. А массовое истребление людей, сгруппированных по этническому признаку – запредельная дикость, варварство, чреватое возвращением человечества к уровню пещерного сознания, пещерной нравственности. Спокойно относиться к этому Некрасов, с его предельной совестливостью, не мог. Не случайно вошли в историю его слова – то ли из выступления на митинге, то ли из частной беседы, касавшейся митинга: «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи».
О необходимости увековечивания памяти жертв Бабьего Яра Виктор Некрасов говорил в полный голос ещё с конца 50-х годов. Написал по этому поводу статью, опубликованную на страницах «Литературной газеты». Заглавие статьи носило характер вопроса: «Почему это не сделано?».
По цензурным обстоятельствам вопрос этот подавался Некрасовым как риторический. На самом деле причины подобной ситуации были хорошо понятны писателю, и вызывали у него – равно как и у всех честных, разумных людей того времени – обоснованное возмущение.
Попросту говоря, руководство страны, методично проводившее в послевоенный период линию скрытого государственного антисемитизма, не стремилось акцентировать внимание населения на тех или иных случаях антисемитских проявлений в мировой истории. Вот почему так долго не хотели ставить в Бабьем Яру памятник (а когда – уже после эмиграции Некрасова, в 1976 году – всё-таки поставили, то в надписи на этом формальном, безликом монументе слово «евреи» напрочь отсутствовало). Вот почему не хотели разрешать проведение траурных митингов на этом месте.
Был, однако, у этой проблемы и ещё один неприятный аспект. Не случайно затрагивает Некрасов в своём очерке «Камень в Бабьем Яру» (неоконченном, конфискованном сотрудниками КГБ при обыске) варварскую акцию, осуществленную в конце 50-х годов в Киеве – разрушение и осквернение Лукьяновского еврейского кладбища. О том, что вандалы и разрушители отнеслись к задаче предельно неформально, усердствовали от души, Некрасов принципиально не считал для себя возможным умалчивать. Более того, считал своим долгом непременно сигнализировать о серьёзнейшей общественной опасности, видя в этом единственный путь её возможного искоренения.
С установками тогдашнего киевского литературного официоза совершенно несовместимым были и позиция писателя по Бабьему Яру, и другие проявления некрасовского вольнодумства. Для среды такого толка, погрязшей в конформизме и повседневном лицемерии, поверхностно образованной, всецело озабоченной стремлением отхватить как можно более жирный кусок, Некрасов был явлением изначально чужеродным.
Не стремился Некрасов вести политическую борьбу с режимом. Самиздат, находившийся в его доме в немалом количестве, никому не навязывал, но – попросту охотно давал почитать всем желающим, игнорируя те или иные нормы конспирации. Потому что не считал элементарную честность, прямоту позиции преступлением.
17 – 18 января 1974 года в квартире Некрасова был произведен обыск. За ним последовал изнурительный шестидневный допрос в КГБ. Хотя власти (во избежание невыгодного им международного скандала) арестовывать писателя не стали бы, явно почувствовал он, что обречён в своей стране на статус человека, находящегося под непрестанным подозрением. На участь отщепенца, изгоя.
В результате, Некрасов принял решение уехать из Советского Союза. Формально – на несколько лет, фактически – навсегда. Формально уехал сам. Фактически же было очевидным, что власти беззастенчиво выдавили писателя из страны.
«Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня», – эти горькие слова о Киеве говорит Виктор Некрасов ближе к концу «Записок зеваки». Не будем и мы искусственно приглаживать историю взаимоотношений писателя со своим родным городом.
С течением времени, однако, всё больше и больше – как бы это ни было банально – ощущается, что фигура Некрасова для Киева незаменима ничем и никем. Ни на что вроде бы не мог повлиять, ничего особенно не мог изменить этот человек в общих неумолимых обстоятельствах жизни и истории, но – «носил с собой и в себе этот вдох свободы» (как охарактеризовал эту особенность личности писателя Андрей Синявский в своём эссе – едва ли не самом точном из словесных портретов Некрасова). А, соответственно, уже сам по себе тот факт, что такой необыкновенный человек существует не вообще, а где-то рядом, способен оказывать очищающее воздействие. Что, собственно говоря, и происходило в те годы, когда Некрасов жил в Киеве и (как писал об этом сам же) ходил по его улицам «просто так, без дела, руки в брюки, папиросу в зубы, задирая голову на верхние этажи домов, которых никто никогда не видит, так как смотрят только вперёд»…
Конечно же, Виктор Некрасов был человеком несовместимым ни с какими прямолинейными нормативами, не вписывавшимся ни в какой предсказуемый, банальный формат. Уместен ли был бы Виктор Некрасов в сегодняшнем Киеве? Вряд ли. Нужен ли Виктор Некрасов сегодняшнему Киеву? Вне всяких сомнений.
И – не просто нужен. Необходим.
Ефим Гофман.
Киев, март 2022