Произведения Виктора Некрасова
Глузман и Плющ
«Русская мысль», 14.08.1975
Оба часто приходили ко мне домой. Не приносили с собой ни бомб, ни пистолетов, ни автоматов. Не делились со мной никакими планами государственных переворотов или предполагаемых террористических актов. Нет, мы говорили о другом.
Первый — тоненький, изящный, почти мальчик, с хорошеньким личиком первого ученика, принес мне свои юношеские литературные упражнения, и очень стесняясь, раз пять или шесть повторил, что ему очень и очень неловко отнимать у меня время, но... Так произошло наше знакомство.
Семен (Славик) Глузман, Киев, около 1970.
Фотография В. Некрасова
Второй — не помню уже с какой просьбой ко мне пришел, а может и без всякой просьбы, просто познакомиться. Этот был и постарше и посерьезнее, и в дальнейшем в разговоре с ним я часто чувствовал его превосходство в серьезных вопросах, которые он затрагивал — он был широко и разносторонне образован.
Татьяна Плющ (жена Леонида) и Виктор Некрасов, Киев, 1973
Выступление Виктора Некрасов
в защиту Леонида Плюща, Париж, 1975
Леонид Плющ, Виктор Некрасов, Париж, 1976
Леонид и Татьяна Плющ, Виктор Некрасов, сын Плюща, Париж, лето 1976
Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Леонид Плющ и Владимир Буковский, Париж, 1977
С первым мы почти сразу же сдружились. О рассказиках его я ему что-то сказал, мало, кажется, его удовлетворившее, но для меня главная их ценность была в том, что они послужили прекрасным предлогом для нашей будущей дружбы. Именно дружбы, хотя разница в возрасте между нами более, чем в тридцать лет.
Со вторым, если и не сдружились, то во всяком случае полюбили друг друга, и каждый из нас считался с мыслями и взглядами другого — они не всегда совпадали. Он подолгу сидел у меня, вытянув вперед свою несгибающуюся ногу, и прикуривая одну от другой свои тоненькие, дешевые папиросы, рассказывал о вещах, часто мне незнакомых, но всегда интересных.
Первый был студентом-медиком (впоследствии врачом-психиатром), второй — математиком. Оба друг друга хорошо знали; по-моему у меня и познакомились.
Первый из них — Семен Глузман, а для друзей просто Славик. Второй — Леня Плющ.
Оба очень не похожи друг на друга. Славик — легкий, быстрый, всегда готовый помочь и услужить (никогда не забуду его трогательную заботу о моей больной матери), интеллигентный, начитанный, но по-своему, со своим выбором, своими увлечениями, Леня основательнее, солиднее, спокойнее, с наклонностью к философствованию, но в чем-то может быть и уже всем интересующегося Славика. Но одно их объединяло прочно. Это все, что связано с таким сложным понятием, как справедливость. Здесь у них взгляды были общие, и за эту самую справедливость готовы были драться не на шутку.
Последствия известны — Славик в лагере, Леня — в КГБ-стской психушке.
Что такое лагерь и психушка всем уже достаточно известно — не мне говорить,— об этом рассказали уже люди, испытавшие все на собственном горбу. Как ведут себя там мои друзья — один в своем лагере все время протестуя, и защищая своих товарищей, другой — изнывая от варварских уколов и других современных методов «лечения» — тоже более или менее известно. Но вот о судьбе их близких мало кто знает. А я знаю.
У Плюща жена, Таня, и двое мальчиков — Лесик 9 лет и Димка 14 лет. Иногда Таня приходила вместе с мужем, но в разговор обычно не вступала, больше молчала. Когда Леню посадили, она стала приходить чаще и мы с ней как-то сразу сблизились. Сколько вечеров мы провели вместе у нас на кухне, сколько переговорено было за вечерним чайным столом. Сколько пройдено было километров по киевским улицам под неусыпным надзором ни на шаг не отстающих КГБ-истских «мальчиков».
И я всегда поражался — какая выдержка, какое спокойствие, неколебимость, какое умение не показывать, что тебе тяжело, сколько воли и целеустремленности — в этой небольшого роста всегда улыбающейся — грустно ли, иронически, презрительно ли — но всегда улыбающейся женщине.
Бывает и веселая улыбка, даже смех бывает, очень заразительный, особенно, когда она рассказывает о немыслимо тупых и примитивных методах, на которые идут люди, стремящиеся сломить ее волю. В Тане масса юмора — возможно в какой-то степени это ее и спасает. Иначе выдержать невозможно...
Непрекращающаяся слежка — по двое, по трое или четверо, попарно, идущих по твоим стопам, иногда скрываясь, хоронясь за деревья, иногда, — наоборот — наступая чуть ли не на пятки, иногда в машине, следуя по твоему маршруту и ожидая потом у подъезда... Провокации во время командировок — подсаживающиеся типы в ресторане, пытающиеся ее подпоить (один из них потом признался)... Неослабеваемое давление на родителей Тани; они люди не очень высокого культурного уровня и вообщем-то, конечно, запуганные — их вызывают в КГБ (уже страшно) и говорят — потребуйте у вашей дочери, чтобы она молчала, иначе пригрозите, что заберите детей. И перепуганные родители, умирая от страха, требуют от Тани все, что им прикажут...
Но Таня не молчит. Она протестует, пишет письма, ходит в КГБ, ездит к мужу в больницу — ее то пускают, то отказывают в свидании — она опять протестует, опять пишет письма. И я не перестаю поражаться — откуда в этой маленькой женщине столько силы, столько бесстрашия. На десяток мужчин хватило бы...
К тому же надо еще ходить на работу (сейчас она, правда, не работает, ушла по собственному желанию, видя сколько неприятностей приносит она своей начальнице — человеку порядочному и к Тане прекрасно относившейся — бывает еще такое...), и кормить и одевать детей, и ходить в школу по поводу каких-то шалостей, и объясняться с учителями...
А телефон выключен... и живет она не в самом даже городе, а в пригороде, полчаса еще пешком от метро (правда, знает, что не убьют и не ограбят, телохранители-то рядом, впрочем и те могут получить специальное задание)...
А кроме своих забот, еще забота о друзьях, о другой Тане, например, невесте Саши Фельдмана, тоже узника и тоже строптивого... И все это тянется ни день, ни два, ни неделю, ни месяцы даже, а годы — уже три года, как посадили Плюща, как все это можно выдержать?
Другая семья. Славины родители, немолодые уже люди. Отцу уже за семьдесят. Оба — врачи. Работают. И оба больные — сердечники. То один лежит, то другая. Он — член партии с 17-го года, принимал участие во всех советских начинаниях и кампаниях тех лет. Оба участники Второй мировой войны — медсанбаты, госпиталя.
И вот — любимый их сын в лагере. За что? Они сидели в зале суда, когда зачитывали приговор их сыну (меня, конечно, не пустили — зал, мол, переполнен — из двадцати присутствовавших восемнадцать были те самые «мальчики», которые ходили за Славиком, а потом, очевидно и за мною).
Так вот, после приговора отец говорит: «Семь лет. За что? За «Раковый корпус», за какое-то письмо Генриха Белля, за шутливую пародию на Всеволода Кочетова? Разве это возможно? Не убил, не ограбил, не изнасиловал... Книжки читал... И другим давал. А, может, и не давал. И за это — семь лет! Что ж это такое?»
И, действительно, что ж это такое? И вот прошло почти три года. Впереди еще четыре... Доживем ли? — говорят старики. Дотянем ли? И мать плачет, не может сдержать слез... Доживут ли?
Этим летом они попросили у начальника лагеря разрешения повидаться с сыном. Разрешение дали. И собрались эти больные старые люди в дальнюю дорогу — на Урал, туда где течет река Чусовая — и с муками, с пересадками с поезда на поезд, добрались до станции Всесвятская, где поезд стоит меньше одной минуты и, чуть не попав под колеса — но тут добрые люди уберегли — выкарабкались из вагона, добрались кое-как до ворот лагеря, а там — «Нельзя! Не разрешено! Возвращайтесь назад!» И вернулись назад... Ни с чем... Теперь еще год жди...
Спрашивается — кому все это нужно? Я уже не в первый раз задаю этот вопрос. Кому нужны, кому выгодны эти издевательства? Кому выгодно, что молодые, умные, здоровые (поправимся — были здоровыми) люди оторваны от жизни, подвергаются оскорблениям, унижениям, пыткам (психушка — это пытка, одна из самых утонченных пыток!), а семьи их чего-то хотят добиться, ссылаются на законы, но на законы плюют, а над ними тоже издеваются, глумятся, .не считаясь ни с возрастом, ни с заслугами... А у Лени подрастают дети. Ведь это будущие граждане Советского Союза, его будущие защитники...
Тридцать лет тому назад я воевал в Сталинграде. Воевал и думал — и не только я так думал — вот разобьем немцев, победим фашизм, восторжествует на земле справедливость. Так я думал и это придавало сил.
А что я могу сейчас ответить тому же Димке или Лесику, если они спросят меня: «За что же вы воевали? За вот это самое? За то, чтоб нашего папу посадили в сумасшедший дом? Нашего папу, который лучше всех, умнее всех? И чтобы не разрешали даже на него посмотреть? За это вы воевали?»
Что я им отвечу? Что я им могу ответить?
Не скажу же я им, что меня обманули, что обманули целый народ? Я хочу чтобы и Димка и Лесик выросли в любви к своей Родине, в уважении к ней, чтоб, если придется ее защищать (не дай Бог, но не от нас это зависит), чтоб они знали, что они защищают лучшую в мире страну.
Вот, что я хотел бы и не могу им сказать, не могу, потому что не знаю, что будет, когда они подрастут. Может им велят отречься от папы (такое уже было), а они не захотят. Что тогда? Может иx отказ посчитают симптомом той самой, страшной, придуманной профессором Снежневским в угоду властям, «вяло-текущей шизофрении», под которую попадает любой не стандартно мыслящий человек, и их тоже упекут в психушку?
Я не знаю, что их ждет. И мне страшно за них. Сейчас они ходят в школу, собирают марки (я был их главным поставщиком), Димка занимается фехтованием, но настанет момент (а может он уже и настал), когда того окажется мало, и они захотят пойти по стопам папы, самого умного, самого лучшего, и тоже начнут воевать за справедливость...
А за это — в психушку!
Мне мерещатся страшные картины... А я хотел бы видеть розовые сны, думать о прекрасном, о безмятежном детстве, спокойной, красивой старости... Но я вижу слезы в глазах славиной матери, вижу сухие глаза Тани, вопрошающие взгляды ее детей. Они смотрят мне в глаза и молча спрашивают — я знаю о чем... И другое я еще знаю — что не довоевал я еще в своей жизни, и не имею я еще права на покой. Это я говорю себе.
Но всех вас, всех, у кого есть сердце, есть совесть, есть чувство ответственности за себя и за других, у кого есть голос — прошу! — возвысьте его и станьте на защиту людей, которые страдают, не совершив никакого преступления, для которых справедливость превыше всего, и которые во имя этого могут и умереть, если мы это допустим...
Возвысьте же свой голос!
________________________
Это текст был напечатан по англ. в «Observer».
Виктор Некрасов «О задаче русского писателя заграницей»
Виктор Некрасов «Судьба Семена Глузмана»
Передача «Культура и политика». Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о выступлении поэта Андрея Вознесенского в Париже. Обсуждают тему: устраивать ли обструкции советским деятелям культуры. 8.07.1978.
Виктор Некрасов «Славик Глузман»
Семен Глузман «О Викторе Некрасове»
Семен Глузман «Виктор Некрасов любил Киев. Особенно флору»
Рафаил Нахманович «О Викторе Некрасове»
Леонид Плющ «На карнавале истории» (.pdf)