Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Юрий Дулерайн
Дулерайн Юрий Бенционович (род. в 1939) — журналист.
Окончил Московский полиграфический институт в 1967 г.
Работал на радио и ТВ в Киеве, был корреспондентом газеты «Водник» Днепровского пароходства.
Уехал с семьей за границу в 1973 г.
Корреспондент в США радиостанции «Немецкая Волна» (Русская служба); корреспондент, заведующий Украинской редакцией в Нью-йоркском отделе Радио Свобода.
Жена — Дулерайн Ирина Михайловна.
«Выключите вашего Высоцкого!»
Глава из книги Юрия Дулерайна «Киевские записки»,
Нежин, 2015, стр. 30—36
В сентябре 1971-го московский Театр на Таганке давал гастроли в Киеве. Виктор Некрасов договорился с Юрием Любимовым, главным режиссёром этого модернистского и фрондирующего театра, о встрече в спокойной, приватной обстановке, так, чтобы никто не мешал общению. Квартира Некрасова отпала сразу, и не только из-за постоянной слежки, но и ввиду популярности «классика», как часто называли Некрасова друзья. К нему вечно звонили в двери, «заскакивали», заглядывали «на минутку», «по дороге», приводили кого-то знакомиться и так далее. Помню, однажды пришел в явном подпитии московский поэт Геннадий Шпаликов, неся за пазухой котенка, подобранного на улице.. Некрасов много раз пытался установить в доме западные обычаи, так, чтобы не приходили без приглашения или предварительной договорённости, но увы, по-моему, единственным западным, вернее, американским обычаем, прижившимся на Крещатике 15, была вода со льдом, которую подавали к обеденному столу. Некрасов завёл это после путешествия в Соединённые Штаты.
Над тщетными усилиями Некрасова упорядочить визиты смеялся, казалось, даже его бронзовый бюст с издевательски воткнутой в зубы папироской «беломор». Бюст стоял на шкафу в сумраке прихожей. В общем, Некрасов и Юрий Любимов, режиссер театра, решили устроить после вечернего спектакля небольшой междусобойчик, как тогда говорили, с участием актеров... После спектакля, помнится, «А зори здесь тихие», Виктор Некрасов сказал мне, что хотел бы встретиться с москвичами, выпить стопку-другую, поговорить «за жизнь», но где это устроить? У себя дома он не хотел, во-первых из-за прослушек и постоянной слежки, а во-вторых из-за частых телефонных звонков. Его квартира прослушивалась и проглядывалась гебистами со всех сторон, поскольку охранка — и не без оснований — считала квартиру писателя центром притяжения оппозиционеров всех мастей, от демократов и еврейских отказников до активистов украинского национального движения и нелояльных к власти литераторов, художников и киношников. Так что Некрасов предложил устроить встречу у нас дома. Удобно: двухкомнатная квартира почти в центре города, на Кудрявской, но вроде как бы и на отшибе. К тому же, у нас не было ни телефона, ни подслушивающих устройств и никто не мог знать, куда девался Некрасов с таганковцами. Итак, решили собраться у нас — к некоторому вполне понятному смущению моей Ирины. Смущение объяснялось тем, что место наше, конечно, удобное, но ведь мебели не было практически никакой, кроме тахты и книжных шкафов, да и с закуской не густо было, прямо скажем. Ну, это не беда, сказал Виктор Платонович, как-нибудь устроимся. И устроились, причем организационную часть взяла на себя Галя, жена Некрасова. Она принесла какие-то сосиски, бублики, а дома нашлась картошка и был хлеб, а также кофе. Пришлось импровизировать — сидели на досках, на магазинных ящиках, на детских санках, на табуретах. Порожние магазинные ящики служили также и столом. Была, конечно, водка — с собой принесли, и немудрящая закусь.
Дом на улице Кудрявской, 10, 2015 г.
Фотографии из книги Юрия Дулерайна «Киевские записки»
С Любимовым пришло человек восемь актеров, был там Высоцкий, а также, помнится, Золотухин, Шаповалов, Смехов, Славина, другие таганковцы. На «столе» была водка, из закусок — почти ничего: какие-то рыбные консервы мы купили, варёные сардельки, на сладкое Галина Викторовна, жена Некрасова, принесла печенье и пирожные эклер. Некрасов, насадив на вилку кусок черного хлеба, поджаривал его над газовой конфоркой. Но, как ни странно, на еду мало кто обращал внимание, как и на спиртное. Удивительно, но факт: хоть собрание наше было далеко не Обществом трезвости, к водке прикладывались мало, много не ели и не пили, одну бутылку водки лишь уговорили, а вторую — до половины. Все слушали двух мэтров, которых считали интеллектуальными столпами демократического общества. В тот вечер для нас пел Высоцкий.
Олег Лапин, наш друг и сосед по улице, любитель джазовой и бардовской музыки, притащил магнитофон и с большими трудностями добытый какой-то сверхчувствительный микрофон — специально для Высоцкого. Олег предвкушал, как он запишет барда живьем. Конечно, записи его песен у Лапина были, но далеко не безупречные по качеству, и Олег, ревностный коллекционер, мог лишь мечтать о живой записи. Вначале Высоцкий отнекивался, то да се, устал он, да и гитару не взял, мол, мы же прямо после спектакля приехали. Но не отвертелся певец. Кто-то куда-то сгонял, принесли гитару. Однако Высоцкий, будучи, видимо, в не вполне благодушном настроении, сказал, что петь он, конечно, будет, но записываться напрочь не желает. Некрасов пытался уговаривать его: «Володя, это для меня запись будет, это я Олега попросил технику привезти и в хлопоты вогнал». Высоцкий, довольно неприятным тоном, ответил: «Виктор Платонович, не хочу никаких записей. Я пришлю специально для вас бобину из Москвы. А сегодня, ей-Богу, не надо. Мы тут так хорошо сидим...». Спорить было бесполезно. Обещание Высоцкого прислать записи своих песен так и осталось обещанием. Некрасов никакой бобины не дождался.
Я обратил внимание на любопытную деталь: Высоцкий курил «Мальборо», американские, причем, вытянув сигаретину пачку он прятал во внутренний карман своей кожанки, как бы давая знать присутствующим, что никого не собирается угощать импортным куревом. «Премьер», — иронично прокомментировал Вениамин Смехов... Но пел бард действительно потрясающе, одну песню за другой — «Баньку по-черному», «Сентиментального боксера», «Баньку по-белому», другие. От его голоса стекла дрожали, к тому же балконная дверь была открыта настежь, поскольку курили все, так что пение разносилось по всему нашему околотку. Было уже далеко за полночь, и снизу кто-то из соседей заорал: «Выключите вашего Высотского! Спать не даете!»
Любимов рассказывал профессионально и очень смешно про свои молодые годы («Признаюсь вам, друзья мои, я служил после войны в органах... Вместе с Николаем Эрдманом мы состояли в ансамбле песни и пляски НКВД, который курировал лично Лаврентий Павлович Берия...»). Мне запомнилось воспоминание Любимова о том, как Лаврентий Берия, в то время — всемогущий глава сталинской тайной полиции, приехал к ним в ансамбль на просмотр правительственного концерта для какого-то торжественного вечера, где ожидалось присутствие самого Гения всех времен и народов. Берия сидел в зале, а на всех входах в зрительный зал стояла его личная охрана, здоровенные мужики в грузинского фасона кепках с большими «аэродромными» козырьками. Когда танцовщицы в коротеньких юбчонках исполнили молдавский танец «жок», Берия удовлетворенно заметил: «Это хорошо. Девочки... Ляжки... Это товарищу Сталину понравится». Затем хор спел на грузинском песню про самого Берию «Шари-вари Берия, Берия.» Министр тут же высказал пожелание-распоряжение, чтобы в репертуаре ансамбля появилась новая «Песня про Берию» но уже не на грузинском, а на русском языке, причем непременно такая, чтобы людям понравилась, чтоб стала популярной в народе. Сразу же после концерта начальник ансамбля передал артистам руководящее указание: «Нужно, товарищи, создать такую песню про товарища Берию, чтоб на слуху была. Чтобы и тексток подходящий был, и музычка. Чтоб народ... запел». И тут вдруг, неожиданно для всех вперед выступил один из солистов, Сергей Кротов (если память не изменяет), который был, как всегда, навеселе, и, слегка пошатываясь, сообщил: «Товарищ полковник, так ведь такая песня уже есть, И тексток подходящий, и музычка!» И запел, дико озираясь, куплет на мотив оперетты «Роз-Мари»:
Цветок душистых прерий
Лаврентий Палыч Берий.
Начальник ансамбля закричал: «Заткнись, Сергей! Ты что, в Сибирь захотел?» — «Эх, товарищ полковник, — ответил певец. — Нищему пожар не страшен.»
Ответ Сергея произвел такое впечатление на Любимова, что он вставил эту реплику в уста крестьянина, героя таганковского спектакля «Живой» по повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина». По словам Любимова, он с болью в сердце переносил на сцену рассказ о бесправной нищенской жизни героя, как тот осмелился восстать, не захотел оставаться в колхозе, и как реагировала на спектакль мадам Фурцева, тогдашний министр культуры. Любимов вспоминал, как специально для Фурцевой устроили просмотр «Живого» и она все время недовольно морщилась, но когда Кузькин взмыл над сценой и начал мочиться на проклятый колхоз, Фурцева не выдержала и возмущенно спросила Можаева, сидевшего рядом с ней: «Ну, зачем показывать все это убожество и нищету?» На что писатель бесстрашно ответил: «А чтобы не запсиветь всем нам, Катерина Алексевна, вот зачем!» Фурцева ничего не сказала, но «Живого» приказала изъять из репертуара Театра на Таганке. Спектакль пролежал «на полке» до 1989 года, когда режим уже дышал на ладан. Актеры завороженно слушали воспоминания своего режиссера.
Скорее всего, мне во всяком случае, так показалось, что они те рассказы Любимова знали наизусть, но, всё равно, слушали как будто в первый раз и смотрели на него влюблёнными глазами.
Некрасов рассказал то ли комический то ли страшноватый эпизод о просмотре Сталиным кинофильма. «Алитет уходит в горы». Он услышал этот эпизод от Марка Донского, режиссера фильма. В 1949 году в Кремле был устроен просмотр его новой картины. В то время в Советском Союзе снимали не более 10—12 фильмов в год и каждый кинофильм был событием, отмечаемым, как правило, Сталинской премией (для сравнения: в Голливуде в те времена выпускали по 200 картин ежегодно). На советских киностудиях в основном изготовляли псевдоисторические или откровенно пропагандистские ленты, антиамериканские и вообще антизападные ленты типа «Встречи на Эльбе», «Заговора обреченных» или «У них есть родина». «Алитет уходит в горы» был целиком в русле антикапиталистической пропаганды. Принимать картину собрался весь кремлевский ареопаг — Сталин, Берия, Молотов, Ворошилов и так далее. Так вот, в ходе просмотра, когда дошло до сцены урока в чукотской школе, Сталин внезапно встал и вышел из зала. За ним сразу потянулось все Политбюро. Просмотр прекратили. Марк Донской сидел ни жив ни мертв. Внезапно в зал возвратился Берия. Подойдя к режиссеру, он грозно сказал: «Ты что же нам показываешь, подлец? В Сибирь захотел? Сгною!» Выяснилось, что верховный гнев вызвали два портрета на стене в чукотской школе. Там по сторонам классной доски висели Ленин и Сталин. «Двух солнц не бывает!» — воскликнул Берия, явно цитируя своего хозяина. Очевидно, тот считал себя единственным солнцем.
Некрасов рассказывал о своих встречах в коридорах власти, в период официальных лавров, когда он был «в обойме», получив Сталинскую премию. Гонорары текли рекой, поскольку книгу лауреата положено было издавать по всей империи, включая также колониальные «страны народных демократий». Некрасов называл их «народы странных демократий». Он вспоминал, как заседал в Союзе писателей Украины в качестве одного из секретарей, когда письменники в конце 40-х годов по команде из Москвы разоблачали «безродных космополитов», то бишь, литераторов-евреев, и лишь Максим Рыльский, влиятельный поэт, но порядочный человек, сохранял достоинство и отстаивал кого мог. Ещё, помню, Некрасов, под общий хохот, рассказал, как его мама, Зинаида Николаевна, реагировала на кончину киевского партийного босса по фамилии Линець, который возглавлял травлю писателя в столице Украины в начале 60-х годов. Зинаида Николаевна, когда ей показали некролог («после продолжительной и тяжёлой болезни»), сказала: «Вика, это его Господь покарал за то, что он тебе жить не давал». Ещё вспоминал, как после свержения Хрущёва в октябре 1964 года упрямого диcсидента внезапно возлюбило литературное и иное начальство. Его даже пригласили на заседание партийного бюро, дабы снять с него выговор хрущёвской поры. Формулировка причины снятия была, насколько помню, за принципиальность, честность и ещё какие-то добродетели. От Некрасова партийные начальники ожидали изъявлений благодарности. Вместо этого он лишь пожал плечами, сказав: «Странные вы люди: вы с меня выговор снимаете за то же самое, за что давали».
Некрасов также вспомнил свою встречу с Фурцевой, когда он пришел к ней на прием по поводу публикации его очерков в журнале «Новый мир». В министерском кабинете его поразил стол для совещаний, длинный, как вокзальный перрон. Фурцева, которая была лет на десять младше Некрасова, ветерана войны, приняла его, сидя в кресле, и, не приподнимая «тохеса» (выражение Некрасова, «задница» на идиш), спросила снисходительно: «Виктор Платонович, а можно я вас буду называть просто Витя?» — «Конечно, Катя», — глазом не моргнув, парировал Некрасов.
Он также рассказал о встрече с Михаилом Светловым в буфете московского Дома грамзаписи. Светлов пришел записывать на грампластинку фирмы «Мелодия» свои стихи, а Некрасов — рассказы. Буфет Дома грамзаписи был уникальным заведением, поскольку тамошняя буфетчица давала спиртное не только за наличные, но и в долг, до дня выдачи гонораров. Дама аккуратно записывала в свой журнал кому и сколько граммов она отпускала. Светлов и Некрасов взяли по сто грамм коньяка. Буфетчица записала. Славившийся своим остроумием Светлов сказал Некрасову: «Вика, вот где настоящая граммзапись!»
Сейчас, по прошествии стольких лет, все эти истории уже не кажутся мне столь смешными, как тогда, когда гулкое эхо молодого гогота звучало под высокими потолками нашей пустой квартиры.
Вениамин Смехов
Отрывок из статьи «Турист с тросточкой»
«Литературная газета», № 27, 1 июля 1998 г.
<...>
«Таганка» прибыла в город Киев, и начались бурные гастроли в столице УССР. В самые первые дни мы собрались в доме друзей Виктора Некрасова: Ю. Любимов, В. Высоцкий, И. Дыховичный, Б. Хмельницкий... — «узкий круг революционеров». Виктор Платонович «правил бал», делал шутливые напутствия гастролям кого любить, кого опасаться, ярко обматерил местных шефов Союза письменников, припомнил свою речь над Бабьим Яром, но начал вечер незабываемо: давайте помянем Никиту Сергеевича Хрущева, накануне почившего в Москве. Виктору Некрасову крепко досталось от «Никиты», много судеб сломала неуемная, немудрая «культурная политика» героя XX съезда. Прозвище «туриста с тросточкой» на слух безобидно, а по жизни писателя накликало больше беды, чем шуток. Хрущевская метла начисто выметала — от Б. Л. Пастернака до В. П. Некрасова. Но своим серьезнейшим тостом Вика обратил нас к несчастной истории России, а на этом фоне дело и имя Хрущева звучали добром и редкостью. Реабилитация сталинских жертв, безуспешная репетиция свободы в рабской стране, приоткрытый «железный занавес» и такие перемены в кремлевских теремах, что впервые вождю-изгнаннику дали умереть своей смертью, — по мнению писателя, будущая Россия, если не сгинет в пропасть, а чудом обретет цивилизованный вид, будет благодарна Никите Хрущеву за великий риск первого шага.
Виктор Платонович не согласился с кем-то из нас, кто сказал: мол, нашему народу только дай царя, свобода ему не по плечу и т. д. «А я вам расскажу, — предложил писатель тему, — как сильно народ привязан к царю. Вот представьте себе 56-й год. Прошел съезд. Сталина вынесли из мавзолея, а наш брат писатель-прогрессист затаил дыхание... В какой, мол, бунт, «бессмысленный и беспощадный», заведет этот царелюбивый народ разоблачение культа личности? Не разобьет ли наш мужик рожи наши интеллигентные за покушение на идолов? И вот представьте себе меня, грешного. И иду я себе поутру знакомой тропой к пивному заведению по известной нужде благородного похмелья. Тому здрасьти, тому здоровеньки булы, короче взял свою добрую кружку лохматого пенного зелья, отошел в сторонку. Присел рядом с другими мужиками, ибо что-то лежало новенькое и продолговатое у ларька, на чем было удобно присесть. Кто-то болтает о погоде, кто-то молча восстанавливает утраченные силы. Гляжу, один из нас водки себе налил и собрался яйцом закусить. Гляжу, постучал человек об угол того непонятного, на чем мы уселись, выпил и закусил. А я вгляделся в этот угол: а там, под крошками скорлупы, лежит знакомое лицо работы знакомого скульптора. Дальше гляжу — и все мы сидим на шинели, и значит, на «завалинке», по имени «вождь и учитель всех народов». Мне-то удивление, а они-то спокойно себе сидят и, как говорится, в ус не дуют! Вчера им сказали — бякой оказался царь, злодей он последний, долой памятники. Мы-то затаились, а они как вчера скинули, так сегодня об его нос скорлупу чистят. Вот вам и народ. Он, наверное, здоровее будет наших догадок о нем»...
Примерно в этом роде, былинно и язвительно, рассуждал Виктор Некрасов в доме своего приятеля Толи. Кстати, любопытно, что Толя был не только выручателем Некрасова (дал ему заработать, придумавши совместно сценарий многосерийного научно-популярного фильма), но и сыном замдиректора театра оперетты, где мы гастролировали. Любопытно, что Толя помогал Некрасову, чью фамилию выставлять было нельзя уже в то время, а фамилию Толи — очень даже можно, ибо Толя был Анатолием Брежневым. И, конечно, Вика не прошел мимо данного факта, а, отметив с печалью уход Хрущева, предложил выпить за Брежнева, но за Толю. То есть за дружбу и за друзей.
<...>
Виктор Некрасов «О Владимире Высоцком»
Виктор Некрасов «О военной тематике в песнях Владимира Высоцкого»
Виктор Некрасов «Советская культура» о Владимире Высоцком»
Юрий Дулерайн «Некрасов, каким я его знал» (из книги «Киевские записки», 2015)
Юрий Дулерайн «Некрасов, каким я его знал» (из журнала «Радуга», 2005)
Письма В. П. Некрасова И. М. и Ю. Б. Дулерайнам (1974—1982)
«Радио Свобода», передача «Поверх барьеров с Иваном Толстым» — «Свободный регулировщик: Беседа с Юрием Дулерайном»