Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Анна Берзер
Берзер Анна Самойловна (Ася Берзер; 1 августа 1917, Владимир — 24 октября 1994, Москва) — литературный критик и редактор.
Окончила Московский институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского 21 июня 1941 г.
Впервые опубликовала статью о литературе в 1947 г.
Работала редактором в «Литературной газете» (1944—1949), в издательстве «Советский писатель» (1950—1953), в журналах «Знамя» (1954—1956) и «Москва» (1956—1958).
Наибольшее значение имела редакторская работа Берзер в журнале «Новый мир» под руководством Александра Твардовского (1958—1971).
В этот период она, как отмечала впоследствии Инна Борисова, «вовремя разглядела, извлекла из потока рукописей, рвущихся в редакцию, подготовила, „пробила“ и дала устоять на страницах журнала, который Твардовский сделал флагманом литературы, целый этап российской словесности».
Людмила Петрушевская, называя Берзер «редактором и другом» В. Гроссмана, Ю. Домбровского, В. Некрасова, В. Сёмина, Г. Владимова, В. Войновича, Ф. Искандера, А. Солженицына, подчёркивала: «Её рука прикасалась к текстам как орудие высшей справедливости, это была такая редакторская школа: оставлять только абсолютное.»
Высокую оценку получила и работа Берзер в качестве критика: «Ася Берзер принадлежит к числу самых ядовитых, непримиримых, самых беспощадных, блестящих и талантливых критиков и литературоведов несдавшейся, расстреливаемой, ссылаемой, уничтожаемой под улыбки наших западных коллег России» — Аркадий Белинков.
Мемуары Анны Берзер «Прощание», посвящённые, главным образом, Василию Гроссману, опубликованы в 1990 году издательством «Книга» под одной обложкой с воспоминаниями Семёна Липкина «Жизнь и судьба Василия Гроссмана».
«Скромная женщина из редакции, находившейся на самом простреливаемом плацдарме времени, оказалась тем пушкинским летописцем, благодаря которому ничто не укроется „от суда людского“», — отмечала в связи с воспоминаниями Берзер Эдварда Кузьмина.
Виктор и Зинаида Николаевна Некрасовы, Анна Берзер, Комарово, 23 февраля 1966 г.
О Викторе Некрасове
«Дружба народов», 1989, № 5, стр. 142—152; «О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)». — К. : Український письменник, 1992. — C. 4—23
1
«Маленькая печальная повесть» — последнее произведение Виктора Некрасова, написанное и напечатанное в Париже в 1984 году.
И хотя, по моим представлениям, он не думал о смерти, когда ее писал, а думал о жизни, но, как всегда, последняя вещь заставляет нас самих задуматься о конце, о трагическом пути к нему. В записках об Италии, которые он назвал «Первое знакомство», есть, как почти всегда бывает в его вещах, мгновенное возвращение к войне. В 1943 году на берегу замерзшей Волги, когда победой закончились бои под Сталинградом, Некрасов пошел на Тракторный завод, потом разыскал щель, в которой, не раздеваясь, прожил сорок два дня. И по дороге к штабу увидел пленных немцев, их вел командир роты. Некрасов рассказывает, как они выглядели, как несли за плечами рюкзаки. А один был без рюкзака.
«Говорит, что француз»,— сказал ему командир роты. А Некрасов добавляет: «Это был первый в моей сознательной жизни француз... Француз оказался эльзасцем...»
И этот образ-символ возник, казалось бы, так нелогично в момент победы, на фоне сгоревшего, разрушенного Сталинграда.
Первый в жизни Некрасова француз... Еще так длинен и тяжел путь от Сталинграда к Парижу.
Но книгу, которую он выпустил в эмиграции под названием «Сталинград», он открыл фотографией: «В. Некрасов на Мамаевом кургане. 1973 год». Это было прощание с городом во всех смыслах этого слова — ведь от старого Сталинграда ничего не осталось. Некрасов стоит один на фоне огромного подъемного крана, не понимая и не узнавая ничего вокруг.
Еще в «Окопах Сталинграда» он написал: «Есть детали, которые запоминаются на всю жизнь. И не только запоминаются. Маленькие, как будто незначительные, они въедаются, впитываются как-то в тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего».
И добавляет: «Я помню одного убитого бойца. Он лежал им спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок...»
Этот дымившийся окурок, прилипший к губам убитого бойца, после смерти Некрасова тоже совершил свой круговорот и приобрел для меня особый смысл. Я вижу его фотографию, которую он выбрал для журнала «Юность»,— живое лицо с папиросой, зажатой в зубах. И вроде бы закончился путь...
Когда я позвонила ему в Париж в июле 1987 года и скапала, что веду переговоры с журналом «Юность» о публикации «Городских прогулок», он был доволен, но сначала говорил сдержанно. А когда я сказала, что нужна фотография, то тут по голосу его поняла, как он рад.
Конечно, у меня много его фотографий, но хотелось, чтобы выбрал он сам, я знаю, как он относился к фотографиям.
И он спросил:
− А можно помоложе?
Я ответила, что в выборе фотографий ему предоставляется полная свобода. Тут мы посмеялись громко, и он прислал мне фотографию с письмом и обращением к читателям «Юности». Получила я все это из Парижа через три дня после разговора.
Я помчалась в «Юность» (это было в конце июля), уверенная, что он увидит будущий номер и себя в нем.
Но 3 сентября 1987 года Виктор Некрасов умер. А папироса, зажатая в зубах, всегда будет дымиться, как у того убитого бойца.
Вспоминая начало его пути, ища определения и эпитеты, я прежде всего хотела бы сказать о том, с каким великим достоинством вступил он в литературу. В сталинские победоносные послевоенные годы.
Повесть «В окопах Сталинграда» была напечатана в журнале «Знамя» в 1946 году.
Интересно, как начинается она: «Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно...» И встает перед нами Сталинград — черный город, красное от пламени небо — и Волга — красная, как кровь.
Так начинает он свою тему разрушенных городов — от Сталинграда к Киеву...
Да, много говорили о том, что это первая, необыкновенно правдивая, честная, прекрасная книга. Что от нее пошла наша честная проза о войне. К этому хотелось бы добавить: и не только о войне. Огромно было ее влияние на сердца людей. Бесценный вклад гуманизма...
«Мы терялись, путались, путали других, никак не могли привыкнуть к бомбежке». «А где фронт?» «А где сейчас немцы?» «Не нравится мне эта тишина». «Немцы летят прямо на нас». «Танки идут прямо на нас».
Солдаты, солдаты, солдаты — их лица, их образы проходят вереницей в книге.
С каким пониманием каждого шага описывает их Виктор Некрасов — их командир, лейтенант!
Это книга о солдатах и их командире. Некрасовский сталинградский окоп — это, может быть, и дом Грекова из романа Гроссмана «Жизнь и судьба» или батарея капитана Тушина у Толстого. Керженцев — Некрасов в окопах Сталинграда, его щель, его лопаты, его саперы и солдаты, мины, собственноручно заложенные им на Тракторном...
Благородство его воинского подвига падо уметь прочитать, понять и оценить в книге. На войне он был сначала лейтенантом, а потом капитаном и воинские свои представления, чувство чести передал с дворянско-декабристской простотой и прямотой.
Характерно, что в этой своей повести он часто вместо «я» говорит «мы»: «Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб...»
Особая некрасовская интонация — сплав мужества и доверия.
Как он написал своего Валегу, ординарца...
И я вспомнила, что в конце 60-х годов, приехав в Москву, Некрасов вдруг сказал:
— Знаете, нашелся Валега!
Это было чрезвычайным событием.
В «Окопах Сталинграда» Валега однажды сказал: «Когда кончится война, я поеду домой и построю себе дом в лесу. Бревенчатый. Я люблю лес. А вы приедете ко мне и проживете три недели...
Керженцев улыбается.
Почему именно три недели?
А сколько же? Вы больше не сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете».
И оказалось, что все эти десятилетия дома, в Сибири, своим детям Валега рассказывал о своем «капитане».
А когда дети выросли, они стали повторять: «Что же ты, батя, все о каком-то капитане рассказываешь, взял бы и разыскал его».
И Валега стал разыскивать своего капитана. Через киевскую милицию... И нашел. И написал письмо по адресу, который дала ему милиция.
Надо ли к этому добавлять, что Валега не знал, что капитан Некрасов стал писателем, не знал, что сам он стал героем его книги, его фильма «Солдаты».
Связь восстановилась, и Некрасов вместе с актером Юрием Соловьевым — он играл в фильме роль Валеги — поехал на Алтай на встречу с Валегой («Живой, книжный, киношный» — так назвал он свой рассказ об этом).
И пишет, как теперь восхищают его милые, как он говорит, письма, написанные Валегой, которые неизменно начинались словами: «Дорогой и любящий друг Виктор Платонович!..»
Так завершилась эта история.
Книга Некрасова открыто и незащищенно противостояла всем законам и канонам тогдашней литературы. Вспоминая потом о ней, он говорил, что в его повести нет ни генерала, ни политработника. В ней нет фактически Сталина. Только солдаты и офицеры и его некрасовский сталинградский окоп.
Знаменательно, как появляется в этом окопе Сталин.
«У Валеги и Седых, в их углу, даже портрет Сталина и две открытки: одесский оперный театр и репродукция репинских «Запорожцев».
Моментальный некрасовский снимок — в углу Валеги — это надо увидеть и понять.
Смена фотографий, фотомонтаж — один из любимых приемов, выражающий некрасовский иронический взгляд на мир. В углу у Валеги (не у Керженцева — Некрасова), рядом с оперным театром и «Запорожцами».
В другой раз имя Сталина вмонтировано в текст листовки Гитлера о том, что Сталинград, город Сталина, должен пасть.
С этом книгой Некрасов вышел на острие ножа, тем более что читательским успех ее был необычайный, ни на что не похожий, объединяющий лучшие нравственные силы общества.
Против книги сразу же выступили критики-проработчики и Поликарпов — тогдашний идейный руководитель Союза писателей.
В самом Союзе было два резко критических обсуждения книги — на специальном заседании президиума и на совещании, организованном военной комиссией.
Главный редактор журнала «Знамя» Всеволод Вишневский, отправляя Некрасову стенограмму одного из них, писал: «В стенограмме много ерунды. Иногда делается просто больно, что люди, удравшие от боев за 600—700 километров, ни черта не понимающие в военном деле, трясут своим жиром и чему-то обучают Вас и редакцию».
Если даже не погружаться в историю нашей журналистики, нельзя не сказать, что журнал «Знамя» в военные и послевоенные годы был лучшим журналом и напечатал много хороших вещей. При Вишневском и его заместителе Тарасенкове.
Была тогда надежда, вдохнувшая силы в этот журнал, надежда на то, что после войны в литературе нельзя будет лицемерить и лгать.
Надежда эта была грубо затоптана в августе 1946 года постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград». А повесть Виктора Некрасова печаталась в том же 1946 году в номерах 8—9 (сдвоенные номера) и 10. Значит, одновременно с постановлением. И, как видим, подверглась поношениям вполне закономерно.
Но длилось это недолго. И однажды ночью, когда решался вопрос о присвоении Сталинских премий, Сталин — лично — включил Некрасова в число лауреатов. Начались издания, переиздания.
Сейчас ясно, что присуждение Сталинских премий было для Сталина своеобразной дымовой завесой. Ведь он действовал как делец. Каждая премия имела свою цель — и сложную, и примитивную. Вот этот, 1946, год еще очень связан с подъемом душевных сил, отданных войне. Поэтому ему были нужны и Виктор Некрасов, и Твардовский с поэмой «Дом у дороги», и «Спутники» Веры Пановой. А рядом — пьеса Константина Симонова «Русский вопрос», пропитанная духом сталинизма. Этим же грубым расчетам служил и роман «Счастье» Павленко, не говоря уже о «Кавалере Золотой Звезды» Бабаевского.
Но Сталину нужны были крупные имена. Ведь был же у него был такой послушный ему Толстой, почему бы не заполучить еще и Некрасова?
Прямая задача Сталинских премий, конечно, была и в отборе опричников для свершения всех настоящих и будущих заплечных дел — так были лично вытащены лично Сталиным и Сурков, и Бубеннов, и Первенцев — «диверсионная гвардия».
Но сам Сталин при этом еще хотел от писателей «сталинских чудес», мифов о «товарище Сталине». И добивался больших успехов. Не надо забывать, что только в книгах, а не на колхозных полях, по его приказу колосились хлеба! Поэтому в отношениях с писателями он, запутывая следы, спускал им мифы о себе.
Мы знаем на многих примерах из жизни даже очень хороших людей, что значил звонок «товарища Сталина» — простой звонок. А что такое премия! Как меняла она душу, как перекручивала чувства, как часто ломала жизнь.
Все можно прочитать в нашей истории. Но пишу я это для того, чтобы сказать «во весь голос», что такого неблагодарного лауреата, как Виктор Некрасов, у Сталина не было никогда. У Некрасова не шевельнулась бровь, не изменился голос, ни на секунду не дрогнуло перо в его руке. Он остался верен себе, своему будущему пути. Практически через год по указанию Сталина начался разгром журнала «Знамя». Стали топтать повесть «Двое в степи» Казакевича, растерзали в клочья «порочную» повесть Мельникова «Редакция» — молодого, одаренного, живо пишущего писателя. Сделали его скопищем всех бед.
Были сняты с работы и Вишневский, и Тарасенков.
С того времени (казалось, что навсегда) назначили Кожевникова главным редактором журнала. Так кончилась эта «сказка о товарище Сталине».
И мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что поведение Некрасова не могло не войти в глубины этой истории.
После получения премии он не оправдал надежд Сталина. Не создал, например, как Павленко и Чиаурели, «Падения Берлина». Все написанные в эти годы рассказы (например, «Сенька», «Рядовой Лютиков» и другие) он спокойно включал во все последующие свои сборники, и том числе и в изданный потом в Париже «Сталинград».
2
Главным ответом Некрасова Сталину была повесть «В родном городе». Надо представить, что писалась она в годы подлинного успеха, особенной «моды» на него, настоящей славы.
«Трамваи ходили редко и были так переполнены, что Николай со своей раненой рукой предпочел идти пешком»,— так герои войны, победители и инвалиды возвращаются в «родной город».
Николай Митясов отличается биографически от Виктора Некрасова, хотя оба они вернулись с войны капитанами, два раза ранены, с перебитой рукой. Некрасов не любил говорить о ранах, но в этом отделившемся от него Митясове передает боль неустроенности и просто физическую боль.
Он спит на чужом продавленном диване в огромной коммунальной квартире. У него нет вещей, нет семьи, нет квартиры. Очереди, очереди, очереди... И переполненные трамваи, пивные и толкучки.
«Он должен посыпать погоны нафталином и спрятать их в комоде; «К военной службе не годен. Подлежит переосвидетельствованию через шесть месяцев».
Эта нелепая формула сопровождала инвалидов войны почти всю их жизнь. Когда безногие люди должны были каждые шесть месяцев приходить на переосвидетельствование, чтобы выяснилось, не выросла ли у них за это время нога.
Некрасов запечатлел это горько и печально.
Он поведал в этой повести жестокую правду о том, как Сталин обошелся с победителями, вернувшимися с войны. Солдаты были так же не нужны ему, как и маршалы.
Их никто не устраивает на работу, никто не думает об их квартире, пайке, об их жизни. Они получают крошечную пенсию, на которую нельзя прожить честным трудом. Их не учат, не лечат, они не имеют протезов и инвалидных колясок.
На наших глазах они собираются в пивнушках и начинают пить. Этот страшный момент запечатлен Некрасовым. А другие идут на легкие заработки, торгуют пивом, воруют. И тоже пьют.
Митясов с трудом получает паспорт, но «временный», управдом выкидывает его из квартиры как непрописанного. Но главное, что он не может жить нечестно.
И с мизерной работы инспектора райжилотдела вынужден уйти, потому что там надо воровать. Потом он идет учиться в Строительный институт, где завязывается главный конфликт благородства и подлости.
Когда декан факультета Чекмень начинает выкидывать из института старого профессора (он, мол, в Киеве жил при немцах), Митясов выступает на защиту его и влепляет Чекменю пощечину, которая в те годы потрясла своим мужеством читателей повести.
Перечитывая эту вещь сейчас, после всего, что предстояло пережить Некрасову, зная его жизнь, не могу спокойно думать об этих страницах. Персональное дело Николая Митясова... Будто Некрасов прочерчивал свою будущую жизнь. Как вызывали на бюро, как решили исключить из партии — все то, о чем, казалось, не подозревал тогда он сам. И речь Николая Митясова на общем собрании:
« — Я не буду оправдываться. И не хочу. Я ударил человека и за это понесу наказание. Я должен был сдержаться, но не смог».
И потом: «...Нужно быть последней сволочью, чтобы... Простите меня, товарищи, по я прямо скажу: я не знаю еще, как бы каждый из вас, сидящих здесь, поступил, если бы в его присутствии человек, да еще коммунист,— нет, не коммунист, он только билет в кармане носит,— словом, если бы такой человек сказал вам, что три четверти людей, попавших в плен, пошли туда добровольно, что все, кто под немцами были, — все без разбора подлецы и мерзавцы... Не знаю, что бы вы сделали... Я ударил. Вот и все.
Николай через плечо взглянул на Алексея: «Теперь можешь ты говорить. Если у тебя совесть еще есть. Я все сказал».
Удивительно звучит и сейчас эта речь. А Чекмень стоит перед глазами как живой. Воплощение сталинского мира, его психологии и морали.
Влепив пощечину, Некрасов вместе с Николаем Митясовым по-своему побеждает его. И радуется этой победе. Такое впечатление от этой повести, напечатанной в журнале «Новый мир» в 1954 году.
Естественность мгновенных благородных человеческих реакций так характерна для творчества и жизни Виктора Некрасова. Не смолчать, не стерпеть, дать пощечину и вызвать на дуэль. Я бы могла привести целый список тех, кто подлежал «вызову».
Но характерно, что, рассказывая о том, как Николай Митясов дал пощечину, он добавляет, что герой испытал такую же боль, как тогда, когда его ранили. Удивительная подробность!..
Так эти произведения Некрасова определяли пути будущего развития литературы.
К этому надо добавить, что и война, и Мамаев курган, и Волга, как и разрушенный Крещатик и Андреевский спуск, никогда не исчезнут из его книг. Они будут возникать опять в новом повороте — и в таком классическом рассказе, как «Вторая ночь», и в такой лирической фантасмагории, как «Случай на Мамаевом кургане», и во многих других его вещах.
3
Я помню, как появилось «Первое знакомство» Виктора Некрасова — о трех неделях, проведенных в Италии в апреле 1957 года. Подзаголовок был неожиданный и непривычный и для нас и для Некрасова — «Из зарубежных впечатлений». Мы читаем:
«В одно прекрасное солнечное утро, в последних числах апреля 1957 года, трое полицейских, несших службу на набережной Сены неподалеку от дворца Шайо, обратили внимание на подозрительного субъекта, который, прохаживаясь вдоль устоев моста Йена, время от времени приседал на корточки и что-то фотографировал.
Полицейские окликнули его. Он не расслышал (или сделал вид, что не слышит), застегнул футляр фотоаппарата и быстро, через одну ступеньку взбежал вверх по каменной лестнице. Старший из полицейских сделал знак своим товарищам и устремился за ним. Только у входа на мост удалось задержать незнакомца».
Так впервые появился Некрасов в Париже, преследуемый французскими полицейскими.
Все кончилось, как он рассказывает, «идиллией»: «Трое полицейских, расправив плечи, выстроились в ряд, а иностранец, отойдя на несколько шагов, запечатлел их на пленке своей «Экзакты».
В этот же день «иностранец» был в Москве (все произошло за два часа до вылета) и показывал друзьям и знакомым «свеженапечатанную фотографию трех парижских «ажанов» на фоне Эйфелевой башни».
Потом помнится в книге и собственный его рисунок, забавный, с некрасовским юмором запечатлевший эту смешную сцену.
Что же главное и его отношении к Западу? И тут главное правда: «...не надо глотать аршин... Надо быть самим собой» — и в Риме, и в Неаполе...
При всей внешней легкости и шутливости его фраз в них выражена позиция. Твердая и неколебимая...
Грустно, что Некрасов не дожил до наших дней и не узнал, что его точка зрения победила и в этом.
Надо сказать, что зарубежные его впечатления опирались на исконную культуру чувств и широту интересов. И в этом ясном определении — и на Западе быть самим собой, не врать, не притворяться, не льстить — заложена еще и четкая программа отрицания всех видов мещанского отношения к жизни, в том числе и западного пижонства, пустого подражательного звона, которых не выносил Некрасов.
Те немногие путешествия, которые ему удалось совершить по нашей земле, связаны еще и с особенной художественностью и артистичностью его личности.
И то, что он любил бродить по Киеву, Ленинграду и Москве, что был архитектором и отлично чувствовал живопись, скульптуру, архитектуру. Что любил знакомиться с людьми и узнавать их на улицах и бульварах. Ходить, бродить, смотреть...
И сам рисовал забавные картинки, пейзажи Рима и Парижа, был прекрасным фотографом — снимал, дарил и вешал на стены у своих друзей. (Например, дом Турбиных в Киеве, на Андреевском спуске, который он обнаружил сам, потом написал рассказ «Дом Турбиных» и сделал множество уникальных фотографий этого дома.)
«Первое знакомство» еще сошло Некрасову с рук. Но со вторым и третьим знакомством начались мучения. Пишу это по праву редактора этих вещей в «Новом мире».
Конечно, в те годы Некрасову было трудно найти на Западе не врага, а друга. Но он вообще и в жизни любил встречи с друзьями, а дружбу считал высшим достижением человеческого духа.
«По обе стороны океана» — так назвал Виктор Некрасов свои новые зарубежные впечатления. Первая часть — «В Италии» — была напечатана в «Новом мире» в номере 11 за 1962 год. «В Америке» — в следующем — 12 номере.
Некрасов непросто «проходил» через Твардовского, что приносило мне и ему большие огорчения.
Могу только добавить к этому, что сейчас, как о чем-то дорогом и безвозвратно ушедшем, я вспоминаю страницу рукописи Некрасова и его фразу «Я побежал за свежим батоном», а на полях рукой Александра Трифоновича — уверенно и четко: «В твоем возрасте пора перестать бегать».
Я, грешная, становилась на сторону Некрасова, видя, как он обижен. И получала за это свое.
С того времени, как я сдавала в набор рукопись Некрасова, стоит перед глазами картина Паоло Учелло «Битва».
Как Некрасов описал ее, увидав во Флоренции, в Уффици. Как перевел на язык литературы...
«Первое, что тебе бросается в глаза, когда ты входишь в зал, это брыкающаяся обеими задними ногами лошадь в первой части картины. И еще две лошади — поверженные, голубого цвета. Почему они голубые? Не знаю, но они должны быть голубыми».
И дальше: «Первый план — сражающиеся рыцари. В центре на белом копе — падающий от удара копьем воин. Копье невероятной длины, мощно пересекает картину по горизонтали. Слева и справа лес других копий, создающих редкой красоты, почти музыкальный ритм...»
И, прерывая свой рассказ, Некрасов спрашивает, прямо обращаясь к читателю: «Описал картину? Да разве опишешь?»
И эти то иронические, то шутливые, а иногда и сатирические сцены, диалоги и описания всегда перемежаются лирикой души: «Есть еще одно, что доставляет неизъяснимое наслаждение,— вторичные встречи».
А вторая часть записок Некрасова «По обе стороны океана» называется, как я уже говорила, «В Америке», куда оп прилетал осенью 1960 года. Первый раз в жизни.
«Предвижу тысячу вопросов,— пишет он.— А правда, что Ку-клукс-клан всех терроризирует? А правда, что в Нью-Йорке каждые шесть минут совершается преступление? Что летом температура там поднимается до +45 в тени? Что на каждого американца приходится по четверти автомашины? Что... Нет, ни на один из этих и подобных им вопросов отвечать не буду. Буду говорить только о том, что видел собственными глазами. И по возможности никаких цифр, хотя в Америке их очень любят. А может, именно поэтому».
На этот раз декларация — даже с вызовом.
Некрасов едет в Америку с группой туристов. И тут возник и навис над жизнью Некрасова этот руководитель группы, «некто» — называет его Некрасов. И добавляет: «Назовем его для простоты Иван Иванович». Он трясся от волнения и «поминутно пересчитывал нас, как цыплят».
Не давал смотреть, не давал ходить, не давал гулять. «Просто погулять» по Бродвею — этого «он почему-то особенно страшился».
Образ вышел и конкретный, и нарицательный.
И, говоря об улицах, людях и домах, Некрасов возвращается вдруг в Москву — к двум памятникам Гоголю или рассказывает с любовью о фильме Хуциева «Застава Ильича», прочерчивая внутреннюю, собственную, некрасовскую связь между странами и континентами.
Интересны и очень злободневны (и сейчас) его размышления об особенностях архитектуры небоскребов.
А в конце возникает и эта тема — тема эмиграции: «Русский за границей... В большинстве своем это трагедия...»
Потом опять: «Все это трагедия. А сколько их на белом свете... Людям, помнящим свою родину, особенно тяжело».
Так важны были для нас эти вещи, так необходим его взгляд, его мир. После войны, после Сталина — пробивание железной стены.
Но при Хрущеве, при всех его великих заслугах в возвращении арестованных и сосланных, в разоблачении Сталина, была мучительная нестабильность в жизни интеллигенции, в судьбах писателей и художников. Казалось, что к нему в советники попали тяжкие и преступные завистники — неудачники.
«Дело Пастернака», «Дело Гроссмана», первый разгром «Нового мира» и первое снятие Твардовского, Манеж, уничтожение «Литературной Москвы»...
А сейчас ему на стол положили «Дело Некрасова». Мне в те годы сказали, что это «досье» — с доносами на Некрасова. Вероятно, доносчик был не один, может быть, в их число входил и человек, названный Некрасовым «Иван Иванович».
Хрущев вдруг стал кричать, ругать и поносить Некрасова. «Некрасов, да не тот!» — раздался его крик.
Почти сразу после выхода двенадцатого номера «Нового мира» за 1962 год в «Известиях», редактируемых Л. Аджубеем, появился издевательский фельетон о Некрасове «Турист с тросточкой». Написал его М. Стуруа.
Там были и такие слова:
«В. Некрасову понравились небоскребы на Золотом берегу в Чикаго. Но можно дать справку: один квадратный фут земли стоит что-то около 20 тысяч долларов. Естественно, что квартирная плата в этом районе по карману только миллионерам, поэтому противопоставлять их архитектуру московским Черемушкам по меньшей мере нелепо. И даже совсем непонятно, как умудрился советский писатель не увидеть социальных контрастов и классовых противоречий американской жизни, военного психоза, разжигаемого империалистическими кругами. Вот уж, действительно, приехал турист с тросточкой».
Сейчас кажется, что это пародия. Но это подлинная статья. Наша беда, что всегда находились авторы для таких статей. А московские Черемушки, опасность которых с первой минуты отчетливо понял Некрасов (и боролся, как мог), далеко завели нашу архитектуру и жизнь городов.
Да, это было в «эпоху Манежа» — была у нас и такая эпоха, когда Никита Сергеевич кричал на художников, выставленных в Манеже.
Некрасов тут же в доме своих друзей Лунгиных, где он жил в Москве, нашел какую-то палку — трость и ходил по квартире только с ней, с ней и встречал гостей. А на книге, подаренной мне, он к своей фотографии пририсовал но только тросточку, но и цилиндр.
Юмор, конечно, не покидал ею никогда.
Но статья эта и то, что стояло за ней, обрушилось на его жизнь и творчество.
Сразу же в Киеве было заведено первое персональное дело Некрасова — он должен был ходить на парткомиссии, собрания, терпеть разные проработки.
Считалось, что за низкопоклонство перед Западом его надо исключить из партии, дело тянулось долго. В тот раз не исключили.
И все-таки, как будто ничего не произошло, он пишет следующие вещи.
Мне в те годы казалось, что он дал пощечину своим критикам — изящную и победительно смешную — в рассказе «Из Касабланки в Дарницу». Маленький рассказ...
По дороге из Москвы в Киев Некрасов встречает разных людей — прежде всего двух солдат, с мгновенной нежностью показанных им. И вместе с ними едет и писатель, он возвращается домой из Касабланки. Писатель все время рассказывает о Марокко.
«Страна поразила его главным образом своими контрастами. На одном полюсе роскошь и богатство, громадные отели, «эркондишен», на другом нищета, болезни, голод».
«Весь остаток дороги писатель рассказывал о «контрастах Марокко»
Образ писателя будто сошел со страниц газеты «Известия», как осуществленная мечта фельетониста.
«Месяц во Франции» — новые путевые заметки Виктора Некрасова.
Прохождение рукописи — тяжелее не бывает. Цензура насторожилась... Опять Некрасов. Опять путешествие. После всего, что было...
Послали в набор. Цензура остановила, и рукопись оказалась на столе Поликарпова. Сняли окончательно и, как мы думали, навсегда.
Замечания были странными. Например, нельзя было писать, что во французских газетах печатают карикатуры на президентов. Пришлось вычеркнуть, но, вычеркивая, добавляли новые подробности.
До сих пор не понимаю, почему посчитали крамолой слова Некрасова об аполитичности «среднего француза»...
И все-таки в апреле 1965 года «Месяц во Франции» появилась в журнале «Новый мир».
«Отдельный оттиск» — так называлась у нас в журнале переплетенная в обложки «Нового мира» часть журнала с публикациями каждого автора.
В «оттиск» — для меня — Некрасов вложил яркую открытку, на ней — Париж, огромное дерево на берегу Сены. И написал: «...на память о нашей «многострадальной Франции».
А на другой странице слова: «В моей книге, конечно, найдутся ошибки, но в ней нет намерения обмануть, польстить, очернить кого-нибудь. Я буду говорить правду. В наше время это нелегкое обязательство, даже когда говоришь о колоннах и статуях...»
И добавил: «Стендаль. «Прогулки по Риму». 1827».
С такой выстраданностью это переписал и вставил в экземпляр — мой, личный.
А в 1967 году в издательстве «Советский писатель» появилась книга «Путешествия в разных измерениях», куда вошли эти вещи. И мне хотелось бы привести ту часть его дарственной надписи, в которой запечатлена история печатания:
«...Книжечка эта, результат 5-летней борьбы, впитала и себя столько... что впору приниматься за книгу об этой книге и нашей совместной борьбе, завершившейся победой!
8/VIII-67. Ура!!!»
«Победа» и «ура» — печатными буквами.
Виктор Некрасов и Анна Берзер, Москва, 1968
4
Победой Некрасова, трагической его победой окончилась и борьба за Бабий Яр.
Много лет длилась эта борьба. Он рассказывал, писал, выступал. И даже один раз — в «Литературной газете». Бабий Яр... Он стал частью собственной жизни Некрасова — личной, общественной, гражданской и писательской.
Сначала он пришел в ужас оттого, что Бабий Яр превращают в свалку. И не допустил, чтобы это произошло. Потом прорвались какие-то воды, Бабий Яр решили смыть, а на этом месте построить стадион. Некрасов не дал его смыть, не дал построить стадион. В буквальном смысле этого слова. А потом стал бороться за то, чтобы был поставлен памятник.
29 сентября — в годовщину расстрела — Некрасов всегда с цветами приходил на Бабий Яр. От годовщины к годовщине людей становилось все больше. Я была с ним вместе один раз в эту годовщину и видела, как женщины целовали ему руки, как стеснялся он этого, какими глазами смотрели на него, когда мы с края огромной молчащей толпы пробирались вперед. Камня еще не было, ничего еще было, только много цветов.
В 1966 году исполнилось двадцать пять лет со дня расстрела. В этот день людей было — неисчислимое море. Некрасов выступил с речью. Там были слова о том, что надо, надо поставить памятник...
После этого, через две недели, появился камень. Под нажимом Некрасова был открыт конкурс — он занимался этим упорно, был связан с художниками и архитекторами, знакомился со всеми проектами.
Но с этого дня — 29 сентября — началось новое персональное дело Некрасова.
Теперь его обвинили в том, что он «организовал массовое сионистское сборище».
Бабий Яр — трагедия и подвиг Виктора Некрасова, русского интеллигента-гуманиста.
Процесс «выживания» Некрасова из жизни пошел особенно активно именно после этих событий. Разбирали на партийных собраниях, травили, следили.
И все-таки он писал свои рассказы, «Маленькие портреты» и даже ездил на встречу с Валегой. Но при этом чернел лицом и быстро седел.
Состояние его резко и окончательно переломилось, он оказался в тупике после того, как в его киевской квартире произошел возмутительный обыск.
Обыск длился сорок два часа. Этого унижения он стерпеть не мог. В протоколе обыска 60 страниц (пишу с его слов — устных и опубликованных) с перечислением изъятых материалов. Запечатали семь огромных мешков и унесли с собой.
Забрали книги, журналы, магнитофон, пишущую машинку, фотоаппарат.
Унесли все рукописи, альбомы живописи, которые он собирал всю жизнь, журналы «Пари-матч» и «Экспресс», альбом фотографий помпейских фресок, книги Мандельштама и многое, многое другое.
Вся его уникальная киевская квартира (что я могу засвидетельствовать точно) была разрушена, вся его писательская жизнь оскорблена и осквернена.
Потом шесть дней с утра до вечера он сидел у следователя и на допросах.
Ему было сказано, что он из «окопов Сталинграда» перебрался в окопы врагов. Преследовали, изгоняли из жизни, оскорбляя честь и достоинство замечательного писателя, благородного защитника Сталинграда...
За ним ходили, его специально толкали на улицах, например, как-то раз, когда мы вместе шли по Садовой к метро площади Маяковского.
В 1974 году он уехал в Швейцарию, а потом поселился в Париже.
Виктор Некрасов и Анна Берзер, 1960-е
5
Но не надо думать, что он изменился и стал другим. И в годы самых тяжких «персональных дел» он рисовал шуточные картинки, подбирал альбомы фотографий и делал забавные надписи на открытках.
Он разыгрывал и шутил. Побывав в Грузии и оказавшись в Гори, он вручил мне загадочный подарок. На листе ватмана он своим крупным почерком переписал нелепое стихотворение Сталина, украсил его ярким орнаментом, цветочками и листочками, точно так, как это делали культовые художники. Удивительная получилась пародия.
А марки! Чего он только не придумывал, наклеивая их. Какие сюжеты сочинял...
Я всматриваюсь в «Новый мир» с его камчатскими записками и «Случаем на Мамаевом кургане». Обложки оттиска он «оформил» для меня.
Марки в руках Некрасова — тоже форма искусства. Чего оп только не придумал на этой обложке!
Марки — какие-то редкие, необыкновенные, а их расположение полно смысла и юмора. Сбоку на синей обложке наклеил дивной красоты голубые марки: сначала «Корякский вулкан», под ним — «Ключевская группа вулканов». Слева удивительная марка — «Карымский вулкан», под ней серовато-коричневая, с изображением морских котиков. На ней крупными буквами написано: «Охраняйте морских котиков!»
Марка эта имеет особый смысл, и, чтобы понять этот смысл, важно прочитать напечатанный здесь маленький рассказ-быль Виктора Некрасова «Котики». О том, как на острове Беринга охотники под свист дубинок («дрыгалок» на зверобойничьем языке) убивали несчастных котиков. Стоны животных, потоки крови. Нос — самое чувствительное место у котика. Бить надо в нос! Добивают с криком. А котики плачут настоящими слезами.
Но больше всего пугает Некрасова красавец охотник, залитый кровью, его горящие глаза. Когда «я думаю о нем», пишет Некрасов, «мне становится страшно».
Вот что таится под этой маркой. И боль, и пародия. И еще то, что рассказ «Котики» снимала цензура.
А внизу еще одна марка, «Мамаев курган»,— постоянная тема жизни и творчества Некрасова.
Но марки не просто наклеены, на каждой нарисованы штампы разных почтовых отделений — от Петропавловска до Москвы. А дарственную надпись Некрасов вмонтировал в почтовые штампы.
Только адрес моего старого дома на улице Чайковского (который вскоре будет снесен) написан его рукой, как и собственный его обратный адрес на Крещатике, куда он тоже больше никогда не сможет вернуться.
Должна сказать, что желание разыграть, пошутить, подарить, что-то придумать и посмеяться вместе никогда не покидало его в годы жизни в эмиграции. Некрасовский юмор был всегда с ним.
Я помню, как однажды в очень трудные годы, спустившись к своему почтовому ящику, я вынула письмо Некрасова из Парижа. И что-то необычное остро поразило меня. Я взглянула на конверт внимательнее. Что такое? Оказалось, что рядом с французской маркой он в виде марки вмонтировал собственную фотографию. Цветную, отчетливо яркую, с загорелым его лицом, в голубой рубашке с открытым воротом. Штамп погашения вокруг собственного изображения сделан им так аккуратно, что не было ничего задето на фотографии.
Таким ярким и живым приплыл он тогда из Парижа в мой почтовый ящик. Через все кордоны и границы.
Я, конечно, была приучена к его шуткам, но такого не ожидала. И надо так проскочить по почтовым отделении — из Парижа до Москвы.
Тогда было очень смешно...
А в конверте письмо. Мне хотелось бы привести его здесь, чтобы понятно было, как он жил в Париже.
Письмо он послал после нашего разговора по телефону:
«...Поговорили, и сразу стало как-то легче... Жизнь полна всякой муры, и во всем этом вынужден принимать участие. Но вот поговорили, как будто и ни о чем, а становится хорошо.
А? И вообще поговорили мы об Ив. Сер-че, и вдруг я понял, как мне его не хватает. Вот с ним можно было обо всем.
Кстати, и с Вами тоже...
Очень мне этого здесь не хватает...»
Иван Сергеевич Соколов-Микитов — речь идет о нем.
Из каких-то путешествий пришла один раз открытка.
Сбоку крупно написано: «1942», от этой даты стрелка к другой дате — 20.V.82.
Несколько слов: «Надо мной щелкают соловьи... 40 лет назад они также щелкали в ночь перед днем моего первого боя...»
Но всех его письмах всегда живые вопросы и ответы: не читали ли, не встречали?
Вот, например, из письма 1982 года:
«Не попадались ли Вам в руки когда-нибудь где-нибудь воспоминания В. Полонской о Маяковском? Я только что их прочитал с громадным интересом. Как вы знаете, я к Маяковскому относился и так и сяк, но сейчас, столкнувшись через Полонскую с ним, вдруг жутко пожалел его... Все-таки трагедия из трагедий. При всем при том...
Вообще — ужас... Хотя поживи еще и... Ладно...»
И вдруг в тот же год опять приходит от Некрасова из Парижа совсем уж непонятный конверт-пакет. Толстый, в особой некрасивой упаковке, проложен изнутри картоном и какой-то губчатой бумагой.
Вскрываю — в руках портрет Чехова, но с длинной шеей, чуть розоватым носом, в лиловых тонах. Он окантован и даже застеклен.
А в письме:
«Так как, насколько мне не изменяет память, Вы не так уж плохо относитесь к Чехову— посылаю Вам его портрет работы Модильяни. Не говорите мне, что они нигде не встречались. Встречались! А если не встречались, то могли. Во всяком случае, я им помог».
И прислал собственный рисунок... А потом прислал еще автопортреты, один, перерезанный кубами и пирамидами,— под Пикассо, а другой (особенно печальный) с утверждением, что его, Некрасова, рисовал не только Пикассо, но и Юрий Анненков.
Кончалось письмо так: «А я на две недели — за океан! Оттуда черкну какую-нибудь восхитительную открытку. Главная цель — купаться в Карибском море».
Все это — неповторимые его фразы, его характер, его сюжеты — как в жизни, так и в письмах.
В одном из писем Некрасов сказал:
«За всеми Вашими делами слежу внимательно и даже с какой-то верой во что-то».
Рассказывает, например, о фильме про Моцарта.
«Шел ли он у Вас? Я смотрел его вторично, но ужасно мешал английский язык, на котором говорят актеры, и французские субтитры, которые не успеваю прочесть. А вообще соскучился по русским дубляжам. А последние советские, которые видел,— это «Прощание с Матерой» и «Тема». Ни от той, ни от другой в восторг не пришел.
Ждем — не дождемся «Покаяния». Видели ли Вы его, и если да, то что скажете? И еще очень все хвалят что-то документальное под названием «Как трудно быть молодым». Тоже ждем — не дождемся...»
Это отрывки из последнего письма Виктора Некрасова. Оно написано 14 июля 1987 года — за полтора месяца до смерти и исполнено живых чувств, живых порывов и надежд.
«Ждем — не дождемся...»
Лилианна Лунгина, Виктор Некрасов, Анна Берзер, Москва, 1971
6
Могла ли я представить себе, что мне предстоит принести в редакцию журнала «Дружба народов» «Маленькую печальную повесть» Виктора Некрасова — последнюю его вещь, изданную в Лондоне на русском языке. Этим удивительным названием символически заканчивается его жизнь.
«Маленькая печальная повесть» печальна потому, что ее молодые герои проходят самую серьезную для Некрасова проверку — проверку на дружбу. И один из них не выдерживает ее.
Три ленинградских мальчика, «три мушкетера», встретились и соединились на берегах Невы. Читатели узнают, как они дружили, спорили, ходили по Ленинграду и мечтали вместе поставить гоголевскую «Шинель». И оживают прекрасные картины ленинградских улиц и домов в художественной памяти Некрасова.
Мушкетерские мечты об искусстве чисты и просты. Они могли честно жить, играть, ставить и писать. И дружить. Но невыносимые для молодости семидесято-застойно-лживые годы наваливаются на них, вызывая то отчаяние, то гнев, то ярую ненависть. Они так беззащитны под злыми ветрами.
Некрасов понимает их жизнь, стремления и мечты, метания, категоричность их суждений, с такой доподлинностью воспроизводит речь, «треп», прозвища и словечки, что кажется, будто он ни на один день не уезжал из нашей страны.
Но, и когда он писал «Маленькую печальную повесть», предчувствовал и даже понимал, что будет потом. Ведь ритм современной жизни так отличает его книги. И ощущение будущих перемен... Он хотел, чтобы его поняли и будущие читатели. Ведь это повесть не автобиографическая, как большинство его книг. Редкий случай отделения героев от автора в творчестве Некрасова. Конечно, отделения — относительного.
И я еще раз хочу повторить, что он предчувствовал решительные перемены и ждал их. Ждал давно. И был бы счастлив, если бы знал, что его вещи печатаются одновременно с произведениями Василия Семеновича Гроссмана, который любил Некрасова и всегда в больнице, когда я приходила к нему, спрашивал: «Как Некрасов?»
«Маленькая печальная повесть» кажется еще печальнее, потому что сам Некрасов не сможет никогда приехать, дать интервью, написать вступительную статью.
Но все-таки «кодекс чести», заявленный в этой повести, еще не решен на нашей земле, его надо повторять и повторять: то, что нельзя бросать мать, нельзя забывать и обманывать друзей, нельзя продаваться — ни за доллары, ни за рубли. Нельзя терять честь и губить свой талант. Надо жить достойно во всех точках земного шара.
Москва, 1989.
Дарственная надпись Виктора Некрасова для Анны Берзер:
«Все той же дорогой нашей Асе!
Вика
22/VIII 71.»
Из коллекции О. Я. Войтовича
«Дружба народов», 1989, № 5, стр. 142—152
* * *
АСЯ
Людмила Петрушевская - на смерть Анны Самойловны Берзер.
"Новый мир" 1995, № 1